Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

Он внезапно как бы охладел, опустил глаза, чтобы не глядеть на неё, не смущаться её красотою, и вернулся на своё кресло.

— Графиня, — сказал он довольно спокойным голосом, — вы заставляете меня сильно страдать, но видно, такова моя судьба — и я бессилен перед нею. В моей любви к вам не может быть ничего для вас оскорбительного… вы жалуетесь, что я вас компрометирую… но, ведь, до сих пор и я, как вы, действовал бессознательно, я поддавался только своему чувству. Теперь я буду осторожен, я не буду всегда перед вами, не стану надоедать своим присутствием… только, молю вас, не гоните меня от себя совершенно, позвольте мне, хоть и не так часто, бывать у вас.

— Если вы сами находите, что вам не следует бежать от меня, если вы так благоразумны — я очень довольна… Как старого знакомого, как родственника я всегда готова видеть вас… но для этого нужно, чтобы наше сегодняшнее объяснение было первым и последним. Не думайте, что я могу изменить своё решение…

— Никогда, ни в каких обстоятельствах вы его не измените? — не утерпев, воскликнул он, поднимая на неё глаза и пожирая её страстным взглядом. Но она не видела этого взгляда — она на него не смотрела.

— Никогда и ни в каких обстоятельствах! — повторила она его слова. — И только постоянно помня это, вы и можете встречаться со мною и бывать у меня. Вы должны заставить меня забыть всё, что было до сегодняшнего дня и сегодняшний день, тогда мы будем друзьями.

Она сказала всё это, как на её месте сказала бы всё это и всякая другая женщина. Она не могла запереть двери перед человеком, только что предлагавшим ей свою руку и своё имя. Она говорила себе, что любовь, возбуждённая женщиной и вдобавок безо всяких с её стороны стараний, нисколько не может быть для неё обидной, а даже напротив того, должна считаться для неё лестной. Мужчина, предлагая свою руку и своё имя, если он делает это сознательно, доказывает женщине высочайшую степень своего к ней уважения, подносит ей драгоценнейший и прекрасный дар.

Наконец, она хорошо знала, что по понятиям среды, где она вращалась, дар князя Щенятева именно для неё должен казаться особенно драгоценным: ведь он, предлагая ей своё старое знаменитое имя, выводит её из весьма фальшивого положения. Ведь у неё теперь нет никакого имени — ей странно снова называться княжной Калатаровой — её продолжают называть графиней Зонненфельд, но уж одно простое чувство справедливости и человеческого достоинства запрещает ей носить имя человека, совершенно ей чужого, освобождённого от всяких перед ней обязательств.

Отец ежедневно твердит ей о настоятельной необходимости выйти замуж, «исправить» своё фальшивое положение. Об этом же твердят ей родные, намекают знакомые. Но, конечно, ни на одно мгновение не остановилась она на мысли о возможности для неё нового замужества — разве она порвала свои цепи для того, чтобы надеть на себя новые?

Щенятеву не на что надеяться, мало того, если бы она могла, если бы считала себя вправе, она запретила бы ему показываться ей на глаза. Она всегда к нему хорошо относилась, но с некоторого времени его присутствие её раздражает, приводит в какое-то странное, неприятное состояние. В этом человеке есть как бы что-то новое, чего прежде не было.

Вот и теперь… он будто успокоился, он держит себя скромно и даже с достоинством… а её раздражение все растёт и растёт. Зачем он не уходит, и отчего она сама не может прервать этого неприятного свидания? Что такое происходит между ними?..

Наконец Щенятев стал прощаться, В то время как он почтительно поцеловал её руку, она ясно почувствовала трепет, пробежавшей по всему её телу; голова её вдруг отяжелела. Но он ушёл, и вслед за его исчезновением исчезли и все эти неприятные, странные ощущения.

Она осталась одна, забыв все и всех, осталась со своей тоскою, со своим горем. Тоска её была старой тоскою, томившей её многие годы, но горе было новым горем, недавно осознанным ею, названным ею по имени. Оно пришло давно, это горе, но оно стояло над ней в тени, и она только бессознательно его чувствовала, а не видела, и это горе было тем беспощаднее, тем ужаснее, что облеклось в наряды счастья и сразу казалось счастьем.

Елена, всю жизнь томившаяся жаждой теплоты и света, счастья и любви, гордо и целомудренно сохранившая своё сердце, теперь любила, в первый раз, безумно, беззаветно. Теперь она все знала, понимала, помнила. Она внезапно прозрела и увидела себя, своё прошлое и поняла, что это прошлое было вовсе не таким, каким она его себе представляла. До сих пор ей казалось, что она поступает по известным ей и ясным побуждениям, а между тем в действительности, теперь открывшейся перед нею, она поступала совсем по иным, неведомым ей тогда побуждениям.

В ней было два существа — одно слепое, но мнящее о себе, что оно единственное и что оно и есть Елена. Это слепое существо жило призрачной, фантастической жизнью, принимало свою жизнь за действительность и объясняло все свои чувства и поступки требованиями этой жизни. Другое существо было зрячее, и хоть Елена и не чувствовала его в себе, но только оно и чувствовало и поступало сообразно с требованиями настоящей жизни.

И теперь, когда Елена наконец его в себе ощутила и увидела, она поняла действительность, и все её поступки и чувства получили для неё новый смысл, новое значение.

Теперь она знала, что среди розового сияния южного вечера, в развалинах Колизея, к ней подошёл и протянул к ней руку человек, которого она ждала с тех пор, как почувствовала себя женщиной, кого знала, по ком томилась, о ком страстно и сладко мечтала, кого любила всем своим существом, всей своей душою. Она любила его давно, и чем дольше ждала она его, тем сильнее крепла её любовь.

Если она так ждала его, так любила — значит, он должен был существовать, значит, он должен был явиться перед нею. И он явился. И она узнала его сразу, не могла ошибиться, не могла не узнать, потому что знала его давно, потому что давно его любила. Только узнала его не слепая Елена, мнившая себя единственно живущей, а та настоящая, зрячая Елена, теперь вот открывшаяся и себя показавшая.

Зрячая Елена, встретив и узнав сразу того, кого она ждала и любила, без кого не могла жить, а могла лишь томиться, стала действовать так, как должна была действовать. Она напрягла все усилия своей любви и воли, чтобы притянуть к себе и удержать с собою того, кого любила. Она жила его присутствием, сливалась с ним душою, уходила в его мир, упивалась любовью, торопила своё блаженство.

Но он всё же ушёл — и ей нечем было удержать его. Он ушёл — значит, надо было искать его и прежде всего разорвать свои ненавистные цепи. Не будь этой встречи, она продолжала бы влачить их, как до тех пор влачила. Теперь это оказывалось невозможным, теперь эти цепи становились её позором. Она разорвала их…