Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

— Да, это правда, — зашепелявил Щенятев, — я сам это заметил. Вчера я повстречал во дворце Роджерсона и не утерпел, подошёл к нему и спрашиваю: «Правда ли, что вы приговорили к смерти маленького князя Хилкина?»

— Ну что же он? Это любопытно… Что он вам ответил? — заговорили все.

— Он посмотрел на меня как-то боком и отвечает: «Да, правда, приговорил к смерти, так как смерть была неизбежна, ребёнок непременно должен был умереть». — Но ведь вот же, остался жив! — это я говорю ему — значит, не должен был умереть!.. А Роджерсон мне на сие: «Говорят, выздоровел!» — Я посмеялся: «Да не говорят, это верно, я сам был у Хилкиных… и вылечил его граф Феникс, которого вы называете шарлатаном!»

— Ну и что же, что же он на это? — раздалось вокруг.

— Пожал плечами. «Я, — говорит, — и теперь не изменил о нём мнения». И в тот же час отошёл от меня, — завершил князь Щенятев свой рассказ.

— Да, положение Роджерсона теперь не из завидных! — заметил кто-то.

— Но он в большой силе, — прибавил Щенятев — если бы вы видели, как он глядел, то поняли бы, что граф Феникс должен его опасаться, то есть я хочу сказать, он должен был бы его опасаться, если б был обыкновенным человеком…

В это время сам граф Феникс вошёл в библиотеку, и все взоры с благоговением и восторгом устремились на него. Он, как и всегда, сверкал своей драгоценной одеждой, как и всегда, искрились и горели его проницательные глаза, которыми он обвёл присутствовавших. Он крепко пожал всем руки, поместился на придвинутом ему кресле и на мгновение, как всегда это делал перед началом своих бесед, задумался, полузакрыв глаза. Но вот глаза его поднялись снова, и он начал:

«Господа, сегодняшний день — счастливый день, полный великого значения. Так как во всей природе нет ничего случайного, то и здесь мы собрались не случайно, и этот день, этот час обещают нам многое. Этот день, этот час, эта минута, в которую я говорю вам, избавлены от всех тех таинственных, но могучих влияний, какие могут пугать и заставлять сомневаться в благополучии задуманного дела. Я выбрал этот день, этот час и эту минуту именно потому, что мы находимся теперь при самом счастливом, самом светлом сочетании таинственных природных влияний. Мы собрались для того, чтобы положить основание великой работе, результаты которой должны принести счастье всему человечеству. Возблагодарим же Бога за то, что мы оказались достойными быть первыми работниками и, прежде всего, разберём и убедимся — действительно ли мы этого достойны. Только тот, кто действительно добр и намерен употребить свои силы и познания ко благу человечества, достоин владеть таинствами природы, только мудрый отыщет и познает эти таинства. Природа — добрый друг и у неё нет тайн для того, кто достоин её дружбы. Чванство, гордость, любопытство, высокомерие — вот свойства, при которых человеку обыкновенно кажется, что он близок к раскрытию тайн природы и при которых в действительности он быстро и невозвратно от них удаляется. Пусть каждый из вас проникнется этим, сделает эти слова мои своей первейшей заповедью и смело идёт в путь, ничем не смущаясь и, прежде всего, не обращая внимания на людские мнения и толки. Пусть каждый из вас знает, что тайны природы доступны для человека, что они разнообразны и бесконечны. Пусть каждый из вас навсегда отречётся от прежних мнений и взглядов и навсегда откажется произносить слово „невозможно“. Слово это мы слышим на каждом шагу, но оно ни что иное, как величайшая бессмыслица ибо понятия человеческие ограничены, и чтобы решиться разумно сказать, что то или иное невозможно, надо знать „всё возможное“. Вам вовсе не предстоит искать невозможного, а с каждым новым днём, с каждым новым усилием узнавать лишь то, что возможно…

Все жадно и внимательно слушали слова Калиостро, и он продолжал излагать своим мелодичным, убеждённым голосом прекрасные мысли, над которыми стоило задуматься. При том же обаянии, какое он имел на всех собравшихся, каждое его слово являлось величайшей истиной и запечатлевалось в памяти, каждое его слово было для всех светлым обетованием, и кончилось тем, что он наэлектризовал всех. Когда он замолк, объявив, что великая ложа Изиды открыта, когда кругом стола Сомонов, возбуждённый и вдохновенный, стал обносить лист для подписей, все подписались с каким-то священным трепетом. Все готовы были отдать себя всецело и всем пожертвовать для дела, указанного им великим Коптом.

Решено было собраться через неделю, и каждый должен был представить план своей дальнейшей деятельности. Затем Калиостро сказал, что он чувствует себя несколько утомлённым и ушёл, приняв выражение всеобщего восторга и поклонения.

Прежде чем идти спать, он заглянул в свою рабочую комнату. Он зажёг свечу и подошёл к столу, не отдавая себе отчёта, зачем он это делает, чего ему надо. Посреди стола лежал лист бумаги, и на этом листе неизвестным ему почерком было написано по-итальянски: «Берегись, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Жив или умер ребёнок князя Хилкина?»

Калиостро несколько раз перечёл слова эти, не веря глазам своим. Кто положил сюда этот лист бумаги, кто написал это?

Он поспешил в спальню, где на роскошной кровати, прекрасная в своей неувядаемой, юно-девственной красоте, лежала и крепко спала Лоренца. Он наклонился над нею, прижал свою руку к её лбу и повелительно сказал:

— Гляди!

Выражение её лица мгновенно изменилась. Она приподняла голову с кружевных подушек, села на кровати и шепнула:

— Я вижу.

— Гляди в мою рабочую комнату. Недавно, не более трёх часов тому назад, кто-то пришёл и положил ко мне на стол лист бумаги.

— Да, пришёл и положил! — едва внятно произнесла она.

— Что написано на этом листе?

«Берегись, нет ничего тайного, что не стало бы явным! Жив или умер ребёнок князя Хилкина?» — быстро, как бы читая, отвечала Лоренца.

— Кто же принёс, кто положил этот лист? Кто написал?

Но прошло несколько мгновений — она оставалась неподвижной и ничего не отвечала.

— Разве ты не видишь?

— Нет, вижу.

— Так кто же это?

— Я не могу сказать!

— Как не можешь, отчего? Я приказываю тебе! Говори!

Она молчала.

— Говори!

— Он запретил мне, и я не могу назвать его, потому что он сильнее тебя, его сила преодолевает во мне твою силу. Твой приказ не уничтожает его запрета… Не мучь меня… я не могу!

Калиостро дотронулся до головы её, и она упала на подушки. А он стоял побледневший, смущённый.

Он знал, хорошо знал, что она права, что если она не сказала ему сразу, то, значит, и не может сказать, и что он только напрасно будет её мучить… Но ведь и без неё он знает, кто положил этот лист на его стол, кто написал ему угрозу… Он сейчас назовёт имя этого человека. Это… это…