Всеволод Соловьев - Волхвы. Дилогия

— Добро и зло! — перебил его Захарьев-Овинов. — И ты уверен, что всегда правильно отличал добро от зла, что безошибочно знаешь, в чём добро и в чём зло?

Отец Николай отвечал спокойно и уверенно:

— Когда человек живёт вдали от Бога, не освящаясь Его светом и не согреваясь Его теплом, то он окружён ночной темнотою и в этой темноте может, конечно, принять зло за добро и добро за зло. Но если он прилепится душою к Богу, то, согретый и освящённый Богом, он не может ошибиться. Как бы ни был ограничен его разум, он легко отличает добро от зла. Бог есть любовь, человек же создан Творцом по Его образу и подобию, и цель земной человеческой жизни ради вечного блаженства души должна состоять лишь в том, чтобы усовершенствовать в себе образ Божий и подобие, то есть наполняться любовью…

Захарьев-Овинов ничего нового не услышал в словах этих, — они много раз звучали над ним и в нём, они были так просты и ясны. А между тем ему показалось, будто он слышит их впервые, и вместе с этим что-то смущающее, как бы неясный упрёк какой-то прозвучал в них. Отец Николай продолжал:

— Да, брат мой, только понять и почувствовать это — и тогда не будет, не может быть никакой ошибки!.. Дерзай, сознавая всё своё ничтожество, уподобляйся Богу!.. Люби своего ближнего — и отдай себя ему на служение. Знай, что в каждое мгновение твоей жизни ты должен любить не мыслью, а сердцем, не словом, а делом… Давай всем и каждому то добро и благо, какого у тебя просят…

— А если у тебя просят того, чего ты не можешь дать, чего у тебя нет?

При этих словах Захарьева-Овинова глаза отца Николая загорелись каким-то особенным светом. Он поднялся перед великим розенкрейцером во всём блеске своей духовной красоты и силы.

— Если у тебя чего нет! — воскликнул он. — Так проси у Бога, ибо у Бога есть всё. Проси с дерзновением, взывай всею душой своей, пока Господь не услышит твоего голоса! И знай, слышишь ли, знай, что тебе непременно дано будет то, чего ты просишь, о чём неустанно взываешь для блага ближнего, ради любви к ближнему! Знай тоже и то, что если в разум твой или в сердце твоё закралось хотя малейшее сомнение, если хоть на единый краткий миг ты сказал себе, что Бог может тебя не услышать, что Он может не дать тебе того, чего ты у Него просишь, — ты становишься недостоин получить просимое, ты не в силах поднять дары любви и передать его ближнему. И напрасно тогда будешь ты взывать — твой глас замрёт, не поднявшись к Престолу Подателя всех благ. Вот и всё, вот в чём заключается то, что ты называешь моей силой.

Отец Николай замолк.

— Да, это так, — зазвучал металлический голос розенкрейцера, — дело не в словах… ты развил в себе волю, ты победил в себе материальную природу, и, освобождённый от уз её, ты умеешь хотеть, а потому твоё хотение исполняется. Да, я приветствую тебя вдвойне, брат мой! Хоть разными путями, но мы стремимся к одной цели — и достигаем её…

— Погоди, — спокойно и решительно перебил его отец Николай, — ты говоришь, что мы стремимся к одной цели разными путями. К моей цели ведёт только один путь, тот путь, о котором я сказал… другого пути нет и быть не может. Брат мой, страшусь, что ты находишься в заблуждении. Если б ты верным путём шёл к единой святой цели, ты был бы счастлив и блажен, а я уже говорил тебе, что ты несчастлив, а в сей час ты ещё несчастнее, чем когда-либо. Юрий, открой мне свою душу, ведь я здесь, перед тобою, затем, чтобы помочь тебе — не своею, а Божьею силой.

Он устремил свой светлый взгляд в глаза Захарьева-Овинова.

— Юрий, скажи мне, веришь ли ты в Бога?

И при этом слове он невольно содрогнулся сам, испугавшись своего вопроса.

Захарьев-Овинов ответил:

— Верю, только не так, как веришь ты. И моя вера даже не позволяет мне говорить о Боге, ибо как могу я говорить и судить о Непостижимом?

Отец Николай побледнел. Он хотел возразить — и не мог, хотел попросить — и не был в состоянии сделать вопроса, даже мгновенно забыл о своём вопросе. На него в первый раз в жизни действовала какая-то неведомая ему сила. То не была сила зла, ибо со злыми влияниями он давно умел бороться и умел распознавать их. Тут же он не знал с чем и как бороться. Он поддался неведомой силе. Но ведь он не мог не исполнить того, зачем пришёл сюда.

— Теперь и ты расскажи мне, как ты жил, — спросил он брата, — и розенкрейцер в свою очередь поддался его силе и без сопротивления передал ему в общих чертах рассказ о своей внутренней жизни, о своей борьбе, о своих работах, о той великой науке, которую он изучал и изучил…

Отец Николай слушал внимательно; многое для него было непонятно в рассказе брата, но с каждой минутой выражение его лица становилось тревожнее и тревожнее.

— Я человек мало учёный, — наконец сказал он, — и та премудрость, о которой ты говоришь, для меня темна. Не знаю, так ли я тебя понял: твоя наука должна была научить тебя творить чудеса. Скажи мне, пробовал ли ты облегчить страдания твоего родителя, пробовал ли исцелить его?

— Да, пробовал! — с невольной тоскою в душе ответил Захарьев-Овинов.

— Пробовал и не мог… а всякий тёмный и неучёный человек с Божьей помощью, с верой и любовью может исполнить то, чего ты не в силах был исполнить.

И вдруг как бы внутренний свет озарил его, теперь он все понял.

— Так вот отчего ты так несчастлив!.. Ты живёшь без любви, ты живёшь без Бога!

Захарьев-Овинов ничего не возразил на слова эти. Он сидел неподвижно; ни одна черта его как бы застывшего лица не дрогнула; прекрасные и холодные глаза глядели прямо в глаза священника. Этот взгляд, полный притягательной силы и власти, смутил бы всякого своей загадочностью, чем-то особенным, неизъяснимым, что в нём заключалось. Самый смелый и самоуверенный человек вряд ли бы его вынес.

Между тем отец Николай не только не смутился, но даже все пристальнее, всё глубже всматривался в глаза брата и, казалось, начинал все яснее читать в них братнюю душу.

Сам он преображался с каждым мгновением. Простые и добрые черты его лица озарялись теперь высоким вдохновением, и в то же время в них разлита была большая скорбь и жалость.

— Да, Юрий, — повторил он с непоколебимой уверенностью. — Ты живёшь без любви, а стало быть, без Бога! Ты ходишь в непроглядной, погибельной темноте, и обуянный себялюбием и гордостью мнишь, что поднялся на светлую высоту… Но то, что ты принимаешь за свет, не есть свет истины, ибо истинный свет и освещает, и согревает, а тебе холодно… Твой свет только слепит и повергает в холод вечного мрака и отчаяния… И ты уже ослеплён!.. Но милосердие Божие безгранично — ты можешь прозреть снова!..

Захарьев-Овинов положил свою холодную, бестрепетную руку на плечо священника.

— Остановись, Николай! — сказал он спокойным, как-то чересчур спокойным голосом. — Не предавайся чувству, ибо чувство весьма часто бывает склонно к заблуждению и мешает правильной работе разума… Не предавайся преждевременным сожалениям и не обрекай меня на погибель… Ложный свет, конечно, только ослепляет и губит, но разберём спокойно — ложен ли тот свет, к которому я стремился всю жизнь и который меня теперь окружает. Если я пришёл к погибели — значит, шёл неверным путём. А между тем путь мой был единственным путём спасения. Для того чтобы возвысить и очистить свою душу, человек должен как можно выше подняться над грубой материей, победить все страсти, вожделения, телесные потребности, уничтожить, вырвать с корнем из своего сердца злобу, зависть… Ведь всё это и есть именно то, что было совершено людьми, которых ты признаешь святыми, приблизившись к Богу, ставшими наследниками вечного блаженства… Или это не так?