Лев Жданов - В сетях интриги. Дилогия

— Э-э-эх, ково бы садануть!.. — вдруг прорезал голос Толстого всю путаницу звуков. — Душа воли просит! Рука разошлася… И-и-их…

Тяжёлый, толстый стакан, брошенный сильной рукою в стену, разлетелся на мелкие куски, осыпая осколками головы и лица. Но этого словно и не заметил никто, даже те, кому осколки поранили лицо. Слишком велико было напряжённое озлобление пьяной, разошедшейся толпы.

Но блаженный не унялся. Стараясь прорезать нарастающий гам, он снова отчаянно завопил:

— Братцы!.. Послушайте… Мы бы лучше так… Всем так бы сделать… Целому миру хрещеному… Всей земле… Собрать бы тех персон, ково поминали тута… Да предлог им исделать бы: «Мол, хто по чести желает в государи?..» Пусть обскажет наперёд: по правде ль жить станет, на царстве царевать? Как там подань, доимка всякая на нашем брате объявится… Как суд да правда буде людям… Как солдатчина-некрутчина… Воевать зря не станет ли, проливать кровь хрестьянскую… Ну, и прочее там… Землицы даст ли, кому нехватка быват… Штобы от бояр да от приказных послободнее стало… Вот!.. И хто лучче скажет слово, пообещает вольготы поболе, тово и поставить…

Наивные, детские речи юрода-мечтателя, как ни странно, нашли отклик в душе у большинства этих обозлённых, опьянелых от вина и нужды, полусознательных людей, готовых за миг перед тем бить и сокрушать, что бы под руку ни попало… Словно сказку им стали рассказывать, да такую, что может сбыться наяву. Крики стихли. Многие задумались, как будто ожидая, что и в самом деле возможно приступить к такому «опросу» претендентов на трон, который не иначе как завтра опустеет по смерти императрицы Анны.

И только один голос нарушил, разбил общее настроение.

Парень-запевала, худой, напряжённый, напоминающий борзую, поджарую и злобную, бегущую за зверем и вдруг потерявшую след, он один нашёлся что ответить сказочнику-юроду.

— Ду-у-урак!.. Ен в те поры, при опросе, чево ни обещает… Язык без костей… Кисельны берега, молошны реки… Слыхал, и нонешня государыня, как на царство её звали, подписала бумагу: никого не казнить, заодно с лучшими людьми думу думать государеву… А што вышло… Дышло!.. Бироновцы нас замаяли… Кровь пьют людскую, словно воду льют её… Фалалей!.. Юрод, одно слово… Наобещает спервоначалу много, после даст немца с плетью алибо курлянца с палками да с дыбой!.. Видали мы…

— Прочь поди, мездра! — снова уловчился один из солдат и откинул в гущу толпы, почти к самой стене, мужичка-примирителя.

— О-о-ох, за што же, братцы! — падая на стол грудью и оттуда скатясь на скамью, жалобно застонал тот. — Нешто я… Ой, ушиб-то как… О-ох…

И со стоном струйка крови хлынула изо рта на обнажённую, худую грудь блаженного.

— За што ж так людей калечить! — сразу вскинулись певуны-парни, уже и без того взвинченные предыдущими перекорами с солдатами и матросами. — Живодёры!.. Робя, бей их, окаянных!..

Тяжёлый штоф, брошенный чьей-то рукой, мелькнул над головами и врезался, словно метательный снаряд, в гущу матросов и гвардейцев, раскровенив двум-трём из них головы и лица своими острыми углами.

— Наших бить!.. Зубы береги! — кидаясь вперёд, обрушил Толстов ответный удар своего жилистого кулака на скулы первого попавшегося парня.

Свалка сразу приняла дикий характер. Бутылки и штофы полетели со всех сторон, со звоном разбиваясь о стены, о головы людей, раня многих кругом осколками. Столы, табуреты, скамьи — были опрокинуты и разбиты, куски от них пошли в дело, как оружие нападения или защиты. Фонари и плошки почти все были сброшены на пол, растоптаны ногами… Два-три фонаря, висящих повыше, уцелели, но их свет почти не озарял обширной горницы, и побоище кипело во тьме, отчего казалось ещё страшнее и грознее… Бабы, дети, забившись по углам, неистово кричали от страха, молили о пощаде, призывали Бога или извергали самые гнусные ругательства.

Пьяные, озверелые потаскушки сами кидались в драку, визжа, царапая, кусая, не чувствуя ударов, порою очень тяжких, почти смертельных, как будто ими овладели все бесы преисподней.

Видя, что через толпу не пробраться к дверям, многие кинулись к окнам, разбили их и старались уйти из опасной толчеи боя. Но небольшие, высоко от пола расположенные оконца с трудом пропускали фигуры, укутанные в кожухи и свитки…

— Убива-а-ают!.. На помочь!.. Караул, на помочь! — дико выкрикивал между тем Арсентьич, успевший при самом начале побоища выскочить из дверей, распахнутых им настежь.

Яковлев, давно предвидевший свалку, тоже успел заранее подобраться к дверям и теперь стоял на пороге, в просвете дверей, ожидая, что будет дальше.

Крики Арсентьича были не напрасны. Дозор как раз в это время показался из-за угла, и патрульные бегом кинулись к харчевне, миновали раскрытую дверь, остановились у порога, стараясь вглядеться и разобрать, что творится в этой тьме, полной каких-то теней, проклятий, стонов и отчаянной ругани…

— Стой смирно!.. Што за бунт! — что было силы окрикнул дерущихся старший дозорный. — Смирно, говорю!.. Колоть велю штыками… Стрелять будем!.. Да тьма тута кромешная… Гей, хозяин… Чёрт бородатый!.. Давай огню!..

— Несу… Даю!..

Арсентьич нырнул за стойку, нашарил там пару фонарей, зажёг в них сальные огарки и поставил на стойку. Стало гораздо светлее.

Свалка при первых окриках старшего невольно приостановилась. Противники так и остались, смешавшись между собою. Но солдаты первые отхлынули от мужиков, двинулись вперёд и стояли теперь почти лицом к лицу с патрулём. Дозорных было всего человек десять, а гвардейцев и матросов — втрое больше, и последние особенно возмутились вмешательством дозора.

— Энто што ещё за начальство! — первый окрысился Толстов. — Али своих не признал!.. Видать, недавно и приняли вас в Питер-городок, дрыгун кривоногих. А мы, тутошние, не больно пужливы… Спросил бы: «В чём причина?» А он: «Стрелять буду!»

— Ишь какой грозный! — заговорили солдаты-гвардейцы. — В своих-то да стрелять… Попробуй…

— Нету нам «свояков» тута… Где бунтуют, тамо и смирять приказано… Штобы тихо!.. — угрюмо, хотя и не так решительно отозвался старший дозорный. — Начальство и над нами, и над вами поставлено. Шебаршить не полагается… Расходись тишком… Не то погоним прикладами… Вот!..

— Што… и на вас кнутик пришёл… Осели… Воины… Али кишка тонка, не глотнёт куска! — с целью подзадорить матросов и солдат-гвардейцев стали посмеиваться парни, сознавая, что с кулаками и обломками мебели на дозор не пойдёшь, без помощи тесаков и матросских кортиков.

— Мы осели! — вскипел Толстов и за ним другие, самые бесшабашные или опьянелые более других. — Ни в жисть не уступим… Гей, вы, убирай ноги, пока целы… Проваливай, ты, дрыгун кургузый, и со всею калечью своей, с инвалидной командой… Не стрелишь небось. Гей, наши! Беги хто ни есть за подмогой… Казармы-то недалече!.. Мол, немцы на нас дрыгунов наслали… — отдал приказ семёновец, постарше годами, с нашивками, одному из своих. — Скажи: стрелять хотят нас, как собак, ни за што ни про што… На помогу зови!..