Лев Жданов - В сетях интриги. Дилогия

— Он сейчас захватил нас врасплох! — пояснил Остерман солдатский ответ Миниха.

— А-а-а! Понимаю! — почти радостно вырвалось у Трубецкого. — Значит… и мы его должны потом… Понимаю. Добро! Пусть делается регентом, коли уж так. После мы всё поизменим… Пусть!..

— Да и не то одно! — осторожно вмешался фон Менгден, не уверенный, что здесь все искренно ненавидят фаворита, и готовя себе лазейку на всякий случай. — Есть и другие основания вручить верховенство нашему герцогу. Без него мы все пропали!..

Покосясь на Черкасского, который, как раньше Миних, отбился подальше от общей группы, стоял и грелся у камина, барон негромко продолжал:

— Русские теперь повсюду поднимаются на немцев и на остальных правителей своих. В нём пока в одном наше спасение. А когда буря поуспокоится… когда все жестокости, какие потребуются на первых порах, совершит он, наш добрейший герцог…

Барон фон Менгден не досказал, умолк, окинув выразительным взглядом сотоварищей.

— Понимаем… Понимаем! — вырвалось у пылкого Трубецкого. — Добро. Вестимо, нам собственная участь ближе всего… Что же, потерпим. Я хотя в «немцах» и не считаюсь, но вас, государи мои, очень ценю… И — умею ждать! Тише! — заметя входящего Бестужева, шепнул он. — «Козел» идёт! Шпион герцога… Значит, терпение!..

— И да здравствует наш регент, герцог Эрнст Яган фон Бирон, герцог курляндский и иных! — не то насмешливо, не то торжественно возгласил Остерман, так чтобы слышал входящий наушник Бирона. Затем отошёл на своё место и с кряхтеньем снова опустился на диван, потирая мнимобольные ноги.

Обе двери, ведущие в этот покой, широко распахнулись, и из соседнего зала гурьбою вошли приглашённые Бестужевым сановники.

Граф Семён Андреевич Салтыков, важный сенатор, дядя императрицы по жене, открывал шествие. За ним виднелась тяжёлая фигура князя Ивана Фёдоровича Ромодановского, затем появился вице-адмирал, граф Михаил Гаврилович Головин, канцлер Головкин, обер-прокурор сената, делец на все руки — Анисим Маслов, князь Яков Шаховской, обер-шталмейстер князь Александр Куракин, ещё несколько сановников, наконец, протиснулись в покой, сразу наполнившийся знатью, оба врача: де Гульст и Бидлоо.

За раскрытыми дверьми, слабо освещённая светом канделябров и масляных ламп, темнела вторая толпа — придворных дам, желавшая хотя издали послушать, что творится в эту важную минуту рядом с опочивальней умирающей императрицы.

А совсем в глубине второго покоя и в соседних комнатах собрались и ждали вестей остальные придворные, которым по рангу или по иным причинам не удалось попасть в заветную горницу, где решалась судьба царства.

Бестужев, обращаясь ко всем, кто следовал за ним, объявил громко:

— Пожалуйте… Прислушайте, государи мои, што тут станут говорить отцы отечества… А мне пока надо черкнуть пару строк особо… Вот я здесь пристроюсь.

Взяв с круглого, большого стола устав, положенный здесь Остерманом, захватив чернильницу с пером и примостясь у небольшого столика, в уголке близ окна, он стал ещё что-то вписывать в этот, им сочинённый, документ, ставший отныне историческим.

— Регента нам желали здесь объявить… Кто же регентом?.. Объявите, господа министры! — послышались из толпы вельмож негромкие, взволнованные голоса.

Министры молчали, глядя на Остермана, как на старейшего и самого мудрого, по общему признанию.

Остерман понял, встал, откашлялся и неожиданно сильным, звонким, почти молодым голосом, так не похожим на тот, которым шамкал недавно перед тем, заговорил, покрывая говор и шум толпы, прорезая звуками глубину и полусвет соседних, наполненных людьми, покоев.

— Выбор остановился пока на герцоге Бироне. Как ваше общее мнение, государи мои?

Толпа молчала, не зная, что ответить на такой важный вопрос, поставленный так неожиданно, прямо и открыто. Поодиночке каждый, да ещё опрошенный с глазу на глаз, мгновенно сказал бы — лукаво или искренно — своё решение… А тут, перед всеми, как бы на громкой исповеди, — ни у кого не вырвалось ни звука.

Наступившее сразу молчание было зловеще, почти невыносимо… И Остерман, оценив его, не мог сдержать довольной улыбки, незаметно, радостно потёр свои сухие, нервные руки. Но тоже промолчал.

Тишину прорезал звучный, подкупающий баритон гофмаршала Левенвольде, которому что-то шепнул его брат, Фридрих, камергер Анны и большой любимец принцессы Анны Леопольдовны.

— А причину того выбора тоже в сей час я объявлю вам, государи мои. Первое: много лет вёл герцог дела российские. Нет более искусного в них, нежели он… Конечно, с нашим почтенным Андреем Иванычем вместе. Но граф Остерман слаб здоровьем. Потом, второе: опасение является, если быть правительницей принцессе Анне, родитель её, герцог, о своих владениях и землях в Мекленбурге сильно хлопотать начнёт. Доведёт нас и до войны! И нравом он горяч сверх меры. И, всего скорее, генералиссимусом пожелает быть. А это… сами понимаете…

— Да… это не безопасно! — сразу поднялись голоса сановников.

— Если же принцу Антону… — снова повёл свою ласкающую, примирительную речь Левенвольде. — Но многие совсем не знают, каков характер у него? А герцога мы довольно знаем.

— Знаем!.. Как не знать!.. Десять лет знаем! — снова откликнулись с различным выражением многие голоса и стихли, ожидая заключения речи.

Но Левенвольде, сказав главное, сделал передышку, давая высказаться другим. И Черкасский, видя, что кандидатура герцога прошла, пожелал проявить усердие к новому господину. Он высунул вперёд своё брюхо и сиплым баском возгласил:

— Вот и тово… порешили герцога регентом!

— Что же… Ежели вы тут так решили… Мы тоже согласны! — послышались отдельные голоса.

Но вся толпа ещё стояла в нерешимости, словно выжидала ещё чего-то.

Бестужев, опасаясь, чтобы чья-либо случайная речь не разладила так удачно сложившихся обстоятельств, поднялся со стула, размахивая над головою своею бумагой, в которой что-то вписывал быстрым, мелким почерком.

— Ну вот, натолковались! Поладили… И в добрый час. Слушайте теперь, государи мои, что я тут написал в уставе, ниже текста… Вот!.. Слушайте! Кхм… Кхм… «Всемилостивейшая государыня, ваше императорское величество! Мы, верноподданные слуги ваши, — ниже у сего подписавшиеся, — дерзаем представить на державное усмотрение сей устав о регентстве Российской империи…» Целехоньку ночь сидел, сочинял его, государи мои! — не удержался, заявил он горделиво, затем снова стал читать:

— «…империи, при сем прилагаемый…» Вот. Здесь и подписывать можно… Милости прошу!

Положив лист на стол, он огляделся кругом, словно желая отметить в памяти: кто первый приложит руку?

Но толпа замерла. Первым быть не решался никто. Стояли, переминались, поглядывали друг на друга, кивали один другому, приглашая начать, и только жались теснее один к другому, словно хотелось каждому втиснуться в общую гущу, быть там, у стены, позади всех…