Лев Жданов - В сетях интриги. Дилогия

Михаил Головкин, как и другие, совсем готовый к выступлению, дремлет, прикорнув в углу на нарах.

Миних, опершись коленом на нары, загляделся на клочок ясного синего неба, которое голубеет в окно, выглядывая из-за высокой крепостной стены, темнеющей сейчас же за окнами.

Графиня Миних, в теплом капоре, в дорожной лисьей шубке, сидит рядом, держа в руках кофейник и небольшой ридикюль, шитый бисером.

Лицо её ясно. Она, спокойно улыбаясь, толкует с мужем о будущей поездке в далёкий, суровый край. И только изредка, незаметно для мужа, старается поскорее смахнуть непрошеную слезу, набежавшую на ясные, ещё красивые глаза графини.

Бывший чарователь двора, красавец и донжуан Райнгольд Левенвольде, сидя поодаль на нарах, возится там, что-то увязывая в узелок и снова развязывая его, перекладывая поудобнее вещи, собранные в этом узелке. Грязное, изодранное платье, короткий тулупчик, большая седая борода, спадающая на грудь, воспалённые глаза, всклоченные волосы, не покрытые ничем, — всё это так не похоже на прежнего богача-щёголя, общего любимца дам…

Вдруг, оставив свою возню с узелком, словно припомнив что-то печальное, тяжкое, он упал на нары ничком, глухо зарыдав. Потом умолк, выпрямился, отёр лицо, мокрое от слёз, и снова продолжал свою возню с грязным узелком.

Среди тишины, царящей в каземате, вдруг резко прозвучал раздражённый голос Остермана, ворчащего на жену:

— Графиня, не видите вы, что ли? У меня ноги больные зябнут. Здесь канальский холод! Укутайте их… Да тише, чёрт вас побери! Мне больно… И подушку поправь. Да кто же так дёргает?! Я ещё не помер… Скорее… Тише!.. Пить!

Быстро из дорожной фляги налила графиня вина в чарку и подала мужу, как будто и не слыша его брани.

— Ф-фа! Крепко… горло жжёт. Надо было полегче запасти чего-нибудь. Ты вечно бестолкова… глупа, как пробка, жена. И зачем так рано вытащила меня сюда? Тут отвратительно. В моём каземате гораздо удобнее и чище. А тут… Фуй!..

— Сейчас Шаховской явится… Время отправлять нас, Андрей. Я потому…

— Как вы выражаетесь, графиня! «Отправляют» — скот… А я и в изгнанье, и на плахе — Остерман. Понимаете? Так… Шаховской будет нас «отправлять»? Любопытно, как поглядит он в глаза своему благодетелю, второму отцу?

Остерман кивнул на Головкина.

— Князь Михаил? Что же! Бедный Шаховской и то не мало пострадал по службе за эту дружбу. Его понизили чинами. И теперь посылают глядеть на муки людей, которых он так уважал…

— Вот это верно сказано: «уважал»!.. В России все хорошее и честное — в прошедшем времени… «Уважал»!.. А теперь просто: «жал», до полусмерти! Дикари… азиаты! Я же их всех воспитал, создал, они жили мною, и, как Сатурн, породил таких кровожадных детей, которые уничтожили меня самого. Проклятие судьбе!.. О-ох! Опять нога… Помогите же, графиня!..

Быстро нагнулась кроткая женщина и осторожно стала укутывать ногу.

Закусив губы, Остерман, сурово хмуря брови, словно мимоходом, взял руку жены и поднёс к своим губам. Затем вытянулся на постели и затих.

Послышались шаги за входною дверью. Большой, тяжёлый ключ дважды повернулся в замке, и дверь распахнулась.

Офицер и человек шесть конвойных, войдя в каземат, выстроились у двери, вдоль стены.

Показалась тучная фигура Шаховского.

Щуря глаза, ничего не видя в полутьме тюрьмы, куда попал со двора, залитого светом, он спросил офицера:

— Здесь, в этом каземате? Где же все они? Граф Райнгольд Левенвольде? Миних?.. Граф Остерман?

Услыхав своё имя, Левенвольде вскочил, кинулся к ногам Шаховского, невнятно лепеча:

— Государь мой… молю тебя… помилуй… Прошу!..

— Возьмите этого несчастного! — не узнавая прежнего приятеля, обратился Шаховской к офицеру конвоя. — Я прошу позвать сюда Левенвольде.

— Он самый и есть, ваше сиятельство. Вот этот! — отрапортовал офицер, козыряя обер-прокурору.

— Он! — разглядев наконец, проговорил Шаховской, стараясь овладеть собою и не выдать перед окружающими жалости, сдавившей ему грудь. — Да, да… Он… Встаньте, ваше сиятельство! Вам пора отправляться… Не далеко, не беспокойтесь. В Соликамск, Там довольно хорошо жить.

Поглядев в сторону офицера, который, следуя данной ему инструкции, следил за Шаховским больше, чем за арестантами, князь негромко, быстро проронил:

— Надейтесь! Бог не покинет никого из своих детей! Берите ваши вещи. Этот узелок?.. Это — все… Полушубок вам дадут. Вам будет тепло дорогою. Идите!..

— Господь… спаси… вас! — признательно кивая головой, проговорил Левенвольде, захватил свой узелок и вышел в сопровождении двух конвойных.

— Граф, и вам пора! — различив стройную ещё фигуру Миниха на фоне светлого окна, направился к нему князь.

С суровым, надменным лицом, властно, как в былые дни, обернувшись, поглядел фельдмаршал на обер-прокурора.

— Ехать в Пелым… На смену Бирону, которого милостивейшая государыня простила и приказала вернуть?! Что же, я готов!

— Исторические танцы! — не удержался, чтобы не ужалить, Остерман. — Смена позиции. Это случается в самых лучших семействах. Ха-ха!..

— С своей стороны, граф, — как будто не слыхав замечания старика, продолжал Шаховской, обращаясь к Миниху и очень почтительно отдавая поклон его жене, — должен прибавить: мне приказано от имени её величества, чтобы в пути и на месте ваши сиятельства не терпели ни в чём нужды. И всё, что пожелаете вы взять с собою… подводы будут даны немедленно.

— Благодарю вас и мою государыню. Особенно — за жену. Я привык к тяжким и дальним походам. Но вот она… Да это её дело! Я не звал… и не зову!

— Бог позвал меня, граф, когда мы венчались с вами! — ласково, но решительно отозвалась графиня Миних. — Прожили столько лет, вырастили детей. Как же мне теперь без вас — а вам без меня? Мы поедем вместе. Ведь это решено…

— Поедем, поедем, успокойся. Держи свой кофейник… и молчи! — ворчливо откликнулся Миних, чтобы не выдать слёз, навернувшихся у него на глазах. — А что наш сын? Он тоже?..

— Успокойтесь… Лёгкая ссылка. Потом его вернут по-старому. Я так слышал.

— Ну, слава Богу! Слыхала, старуха?

Графиня тихо улыбнулась в ответ, отирая слёзы.

— Ты все улыбаешься… всем довольна! Ну, и слава Богу. Да благословит Господь государыню нашу и царствование её.

— Аминь!.. Только бы сынок наш… — начала и не докончила графиня, сморкаясь усерднее обыкновенного.

— Теперь, когда мне не осталось уж в этом мире ничего желать… ни ожидать, — опуская глаза, заговорил негромко Миних, — когда все кончено в моей жизни… — Он остановился, словно был уверен, что Шаховской шепнёт ему слово надежды, откроет что-нибудь светлое, радостное.

Но Шаховской печально молчал, ожидая, что скажет старик.

И Миних совсем печально докончил: