Сергей Сергеев-Ценский - Первая мировая. Брусиловский прорыв

Поздно ночью я снова вышел из нашей душной халупы. Ночь была светлая и тихая. Отчётливо горели грустные сентябрьские звёзды, и небо казалось таинственным и бесконечно далёким. Я пробирался между храпящих тел к яркой полосе горящего костра. На каждом шагу с земли поднимались чёрные тени и швыряли злые слова в пространство:

— Дорвались до отдыха!..

— Как своё дело военное справляем!..

— Сбили всех в одну кучу конючую. Вот-те и днёвка!..

— Уж попадись который из них... Семь смертей подлецу сделаю, кишки зубами вырву!..

Временами слышалось более испуганным шёпотом:

— Господи, вот доля-то!.. Ровно суд страшный...

И среди этих проклятий и причитаний я услыхал радостный голос Коновалова:

— Ваше благородие, я для вас квартиру знайшов!

— Где?

— Тут близко, у дивизионном лазарете.

Спустя полчаса я находился в просторном и тёплом помещении, отведённом под лазарет третьей гренадерской дивизии, в обществе пяти очень милых врачей, ещё и не думавших ложиться, несмотря на позднее время.

— Ужинать будете? — весело встретили меня.

— Знаете, после такой прогулки не нагуляешь аппетита.

— Как хотите, — улыбнулся молодой бритый доктор.

Из соседней комнаты доносился звон посуды и весёлый шум голосов.

— Много вас здесь? — спросил я.

— Человек пятнадцать. Пять врачей с главным, смотритель, чиновники, гости. Помещения у нас много. И коек сколько хотите. Вот только полов нет.

В двух соседних комнатах полы действительно оказались разобранными и рамы выставленными. Говорят, ксёндз, занимавший эту квартиру, собирался рыть в этих комнатах подвал для вещей, да не успел, — удрал. Внутренняя стена была также наполовину разобрана — неизвестно кем и для чего. Вероятно, солдатами на топливо. Посреди правой комнаты стояли три узких стола, за которыми в перебитых креслах, на колченогих стульях и опрокинутых чемоданах сидело человек десять. Сквозь раскрытый настежь пустой шкаф с выбитой задней стенкой виднелся огромный фруктовый сад, весь усыпанный соломой, на которой ночевали, как и всюду, сотни солдат. В комнате было довольно светло, не душно и, несмотря на полный разгром, казалось очень уютно. Я вскоре привык к этой обстановке, освоился и осмотрелся. Вдоль стен стояли низкие санитарные койки, а возле них и на них валялись в хаотическом беспорядке на голой земле сундуки, чайники, бурки, фуражки и всякий офицерский багаж. Каменные стены были по местному обычаю оклеены расписными обоями: по желтоватому грунту нарисованы были гигантские красные цветы. В одном углу стол с кофейником, этажерка с книгами, швейная машина и на ней раскрашенная гипсовая статуетка Христа в хитоне, нижний край которого был весь ярко-красным, а верх — белый с зелёной каймой. Статуетка дрожала и покачивалась от каждого толчка. Придумали забаву: каждый по очереди подходил и вертел ручку швейной машины, как шарманку, причём статуетка ежеминутно могла опрокинуться и разбиться.

— Хотим вогнать в гроб Христа, — пояснил мне один из словоохотливых хозяев.

Но второй (левой) комнате было темно и пусто, и только где-то в углу стоял разбитый рояль, на котором невидимый тапёр без устали барабанил марш за маршем. Музыка не мешала, однако, громкой беседе за столом, и громкая беседа ничуть не смущала увлечённого музыканта. Из беседы этой я почерпнул бесконечное величество новостей. Я узнал, что дивизия наша, подкреплённая третьей гренадерской и 46-й дивизиями (в составе Малороссийского, Сибирского, Астраханского, Фанагорийского, Варшавского, Глуховского, Белогорийского и Пултусского полков) входит в состав осадного корпуса, предназначенного итти на Краков. Узнал «из достовернейшего источника», что Перемышль сдан без боя, что Чечня и Венгрия отложились и переходят на сторону союзников, а Франц-Иосиф умер около трёх недель назад, но это ещё скрывают от населения. Узнал, что австрийские солдаты отказываются драться и не дальше как два дня назад пятьдесят тысяч австрийцев сдалось в плен без боя. За столом вообще царило чрезвычайно воинственное и победоносное настроение, а ночью, уже крепко уснув, я внезапно был разбужен нервным боевым окриком:

— Скорей, скорей... За кустиком, за кустиком пулемёт!..

В комнате было темно, все спали и во сне, мотаясь и дёргаясь, продолжали жить походной жизнью. Это пс было обычное сонное бормотание. Орали полным голосом как наяву:

— Осторожней, канава!

— Опомниться, опомниться не давай!..

— По мостику опасно!

Н прислушивался минуты две и уснул. Неожиданный треск опять разбудил меня. Было уже светло. Прямо передо мной на чемодане валялись осколки разбитого Христа. Многих из вчерашних гостей уже не было в комнате. Ночью был получен приказ перейти из Лезахова в Волю Быховскую.

Два дня бились у переправы через Сан. Мосты оказались понаведёнными, и части разбрелись по окрестностям. Все мы испытывали необыкновенный наплыв раздражения, так как имели полную возможность убедиться, до чего бессмысленно было наше трёхдневное пребывание в Лезахове. Три дня мы чахли и задыхались по нелепому предписанию начальства в вонючей и заражённой яме, камня на камне не оставили от большого села, тогда как стоило только оглянуться, чтобы увидеть, в каких прекрасных условиях могла бы дивизия провести свой кратковременный отдых. Предоставленные самим себе, все части отлично расположились. Наша бригада заняла огромный фольварк, где мы буквально блаженствуем со вчерашнего дня.

Сегодня после долгих скитаний я впервые проснулся в светлой нарядной комнате. Туманное дымчатое утро, мечтательный парк, гибкие козочки. Совсем как в польском романе. Какое это великое наслаждение проснуться в чистой постели и чувствовать себя в Европе, среди книг и журналов. Весь день провожу в библиотеке, над входом в которую прибито распростёртое чучело орла. Читаю и перелистываю журналы и погружаюсь в нравы и вкусы далёких, но близких мне людей, вся жизнь которых кажется мне чудесной, очаровательной и полной высокого смысла. Во всём доме нет ни живой души, кроме наших солдат и офицеров, и это придаёт нашему убежищу оттенок таинственности. Мебель, картины, книги, — всё обвеяно стариной и невыразимо сладким покоем.

...После обеда я услыхал тяжёлый треск в парке. Группа наших артиллеристов подпиливала большую сосну. Тут же валялось несколько срубленных деревьев.

— Зачем вы деревья валите? — обратился я к ним.

— Гати стелить, дорогу мостить приказано.

— Кто приказал?

— Их благородие, г. Ефименко.

Я пошёл к офицерам. На все мои протесты они лениво отмалчивались, и здравый смысл мне подсказывал, что поведение моё глупо. Решить иначе нельзя, — бревенчатую мостовую нельзя построить иначе как из деревьев. Пришлось мириться с фактом. До вечера гремели топоры, потом... потом исчезло орлиное чучело над библиотекой, исчезли многие книги, ковры, картины, круглое зеркало со стены, этажерочки, статуетки, портьеры, хрустальные ручки на дверях, запестрели пятна на стенах — словно краска, выступившая на месте украденных вещей, — и комнаты осиротели.