Сергей Сергеев-Ценский - Первая мировая. Брусиловский прорыв

— Бежать на бой — это всё-таки гораздо почётнее, чем бежать с боя, — говорил на бегу Ливенцев Некипелову, — однако... должно быть, труднее.

— Ну ещё бы, — отзывался Некипелов, — ведь тогда люди бегут — ног под собой не слышат, а мы теперь что же, — мы спрохвала бежим.

— Спрохвала-то спрохвала... а всё-таки пяти вёрст так не пробежим.

— Да уж нам немного ещё, — вот батареи обогнём, и лес будет... А в лесу разве бегать можно? Что мы, волки?.. И лесу, дай бог, обыкновенно итить — не растеряться, а то бежать!.. Приказал кто-то с большого ума чёрт-те что... А спроси его, где был он раньше, этот генерал?..

— Раньше? — не понял Ливенцев.

— Ну да, — почему раньше наш полк не приказал в лес завесть? И были бы мы тогда всё-таки версты на две ближе к своим... А теперь, видали, вон вьётся?

Некипелов показал рукой вверх, и Ливенцев увидел немецкий аэроплан.

— Разведчик!.. Не начнёт ли бомбы в нас швырять?

— А может, и корректировщик с тем вместе, — предположил Некипелов. — Зачем тогда ему трудиться, — нас и артиллерия немецкая взять под обстрел может.

От залпов русских и вражеских батарей гремел, как огромнейшие железные листы, и рвался, как прочнейшая парусина, воздух кругом. От этого ни на одну минуту не выпадало из сознания Ливенцева, что там, куда их послали и куда они могут не поспеть вовремя, под залпы с обоих берегов Стыри, совершается, быть может, последний уже акт трагедии, — боя одного русского полка с двумя австро-германскими, к которым через реку по четырём мостам гораздо скорее могут быть переброшены на помощь ещё полтора-два полка...

Залпы орудий как будто и не где-то здесь и за рекой гремели, а в голове, в горячем мозгу, и сердце шаг за шагом колотило в грудную клетку, как в барабан.

Передние роты полка, скрывавшиеся уже в лесу, открыли из винтовок стрельбу по самолёту, и он потянул обратно за Стырь, но никто не сомневался в том, что дело своё он успел сделать.

Обежав наконец батареи, четвёртый батальон вслед за третьим вошёл в лес. И с первых же шагов всем стало ясно, что бежать взводами в таком непрорежённом молодом и сильном дубняке, среди которого часты были невыкорчеванные пни, было невозможно. В нём стояла тень, прохлада. В нём можно было вытереть потные лица и шеи рукавами и подолами рубах. Но, главное, в нём нужно было строго соблюдать те самые правила движения рот в лесах, которым незадолго до того учил на отдыхе свою дивизию Гильчевский, тем более что лес этот раскинулся на холмах, перерезанных крутыми балками.

Добрынин возмущался Ревашовым.

— Что же это, издевательство надо мной? — говорил он своему помощнику подполковнику Печерскому. — Что же этот парадмейстер никогда сам и не заглядывал в этот лес, что мне приказывал такую нелепицу? Ведь их дивизия тут стояла неделю, если не больше, а они, два их превосходительства, даже и местности не разглядели! Вот так чистоплюи! И таким дали очень важный участок!.. Можно представить, что у них за окопы! А когда же нам их переделывать, когда с прихода — в бой?

Долго возмущаться не пришлось Добрынину, шагах в пятидесяти или меньше, — трудно было определить в лесу, — шипуче свистя, ломая деревья, упал и взорвался тяжёлый снаряд.

Что снаряды тяжёлых орудий залетали сюда и раньше, видно было по глубоким воронкам, какие уже попались на дороге полку, по вырванным с корнями, по изувеченным деревьям, но те снаряды были прежде, этот — теперь и по ним.

Пытавшийся ехать и в лесу верхом, Добрынин слез со своего конька и передал его ординарцу. Это был первый момент почувствованной им строгой ответственности за полк, в который был назначен он командиром: до этого момента он только знал, что он — командир полка, теперь он мгновенно с ним сросся.

— Полк, правое плечо вперёд! — обернувшись лицом к передним рядам, прокричал он, увидев просветы, то есть опушку от себя влево.

Он понял, что вслед за первым снарядом будут искать в лесу его полк и второй, и третий, и десятый, и двадцатый снаряды, что эта канонада разбрызжет роты по лесу, как стадо; что не только довести до позиций, — их и собрать даже будет нельзя, — вот почему он решил вдруг вывести людей на опушку.

Компас был в руках у Печерского, — сбиться с направления на Гумнище было нельзя, но двигаться вдоль опушки было можно гораздо быстрее, и, чтобы видеть дальше вперёд и назад, Добрынин снова вскочил на гнедого, когда первый батальон выбрался весь из чащобы. Пусть это был батальон далеко не полного состава, — всё-таки в нём было до семисот штыков, как и в других батальонах.

Вперёд были посланы патрульные с компасами. Деревню Гумнище отсюда можно было видеть, только взобравшись на высокое дерево.

Едва свернул батальон на опушку, как в том направлении, какого он держался вначале, ударили в лес один за другим ещё два тяжёлых.

— Полк, бего-ом! — скомандовал Добрынин.

Нужно было проворнее протащить через открытое место две с половиной тысячи человек, чтобы потерь от орудийного огня было как можно меньше. И люди бежали, гремя котелками, прикрученными к скаткам шинелей и бившимися о сапёрные лопатки. Теперь всем было ясно, что нужно было бежать вперёд, навстречу огню, а между тем впереди снова был тот же лес, — поляна кончалась.

Длинной змеёй раскинулся полк, идущий во взводных колоннах, в затылок одна другой, и, как чешуя, поблескивали штыки и стволы винтовок, нагретые солнцем. Патрульные впереди, держась направления на Гумнище, снова нырнули в лес, и Добрынин поскакал вслед за ними, чтобы посмотреть, пройдёт ли там полк и нет ли там где-нибудь вправо или влево ещё широкой поляны.

А в это время правее полка шестидюймовый снаряд взорвался и доплеснул до рядов пятой роты осколками, мелкими камнями, землёй, обломками веток. Несколько человек там свалилось раненых и контуженых, — это были первые жертвы полка. Их подобрали санитары.

Но воздушный разведчик — прежний ли, новый ли — появился в небе, теперь значительно выше и медленней в полёте. Видно было, как возле него начали рваться снаряды зенитного орудия, оставляя клубки белого плотного дыма. Однако не заметно было попаданий, — он ушёл назад, а с другой стороны тут же появилось ещё два самолёта...

Озабоченный судьбой своего батальона, Ливенцев шёл теперь рядом с Тригуляевым и Дивеевым, на фланге четырнадцатой роты, и смотрел то назад — на пятнадцатую и шестнадцатую, то вверх на эти наглые воздушные машины, которые явно указывали своей артиллерии цель, действительно достойную её внимания и усилий.

— Заградительный огонь могут открыть, — сказал Тригуляев.

— Заградительный? — повторил Дивеев, только отчасти поняв это слово.

— Разумеется, — теперь по нам уж и лёгкая артиллерия может бить, — объяснил ему Тригуляев.