Сергей Голицын - Царский изгнанник (Князья Голицыны)

— Поезжайте своей дорогой, — сказал он сидевшим в ней, — остановитесь у Ивана Никитина, четвёртая изба налево; ужо и с вами будет расправа, а теперь не мешайте мне расправиться вот с этими негодяями.

Сумарокову так приятно было думать, что в кибитке непременно сидят холмогорские купцы, что ему даже не пришло в голову проверить самым простым вопросом справедливость своей догадки. Да и до того ли было ему?

— Что с вами, Спиридон Панкратьевич? Или вы не узнаете меня? — спросил тот же голос из кибитки.

— Ах, это вы, князь Михаил Алексеевич? Я вас, точно, не узнал бы, — отвечал Сумароков, не скрывая досады. — Но всё равно отправляйтесь домой: старик и жена заждались вас: отец и дядя на охоте. Трогай, — прибавил Сумароков, обратившись к ямщику.

Ямщик, не слыша подтверждения этого приказания из кибитки, подтянул лошадей, готовых было тронуться от начальнического движения руки Сумарокова.

— Какой старик и какая жена? — спросил князь Михаил Алексеевич. — Неужели вы таким тоном говорите со мной о моём деде и о княгине Марфе Максимовне?

— Дело не в тоне, а вам говорят: не мешайте, — так и не мешайте. Ступай же! — повторил Сумароков ямщику. — Ступай! Не то плохо будет!

— Ну как же после этого не бить тебя, — сказал Фадька Петьке, стоявшему около своего отца. — Ты слышишь, как твой батька смеет говорить с хозяином нашей княгинюшки?

Сумароков не замедлил бы расправиться с дерзким Фадькой по-своему; но, зная популярность Голицыных в Пинеге, он боялся, как бы все мальчики, а за ними, может быть, и взрослые под предлогом этой популярности не вздумали сосчитаться с ним за свои собственные обиды.

«Один в поле не воин, — думал он, — а вокруг кибитки народа, и народа подгулявшего, собралось немало. Потом, разумеется, я назначу строгое следствие; но теперь, пожалуй, так отдубасят, что и никакому следствию не рад будешь». Быстро сообразив всё это, Спиридон Панкратьевич пустился на дипломатию.

— Извините, князь, — сказал он, — у меня большое горе, и я весь вне себя: здесь на улице завязалась драка, в которой моего Петю сильно поколотили; как градоначальник и как отец, я должен разобрать дело и с виновных взыскать. Поэтому... прошу вас быть так добрым и меня больше не задерживать: князь Василий Васильевич, обе княгини и княжна Елена Михайловна, слава Богу, здоровы...

— У меня есть к вам письмо, — сказал князь Михаил Алексеевич.

— Письмо? От кого?

— От князя Репнина. Я вам ужо пришлю его.

«Ага-а! Наконец-то и на нашей улице праздник!» — подумал Сумароков.

— Письмо запечатано? — спросил он.

— Разумеется! А за что поколотили вашего Петю?

— Я ещё не разобрал дела; сейчас разберу его со всевозможной справедливостию. — Спиридон Панкратьевич хотел сказать: со всевозможной строгостию, но, взглянув ещё раз на толпу, перед которой он чувствовал непреодолимое уважение, он повторил:— Со всевозможной справедливостью, — И прибавил: — И со всевозможным снисхождением. Я всё ещё надеюсь, — продолжал он, — что дети не так виноваты, как кажется; тут, должно быть, какое-нибудь недоумение, которое я и разъясню. А вам не угодно ли заехать покуда к жене моей и передать ей письмо князя Микиты Ивановича? Князь Василий Васильевич теперь почивает; княгини, кажется, поехали кататься, и вы бы очень успели...

— Нет! Заехать к вам мне некогда; а письмо я вам скоро доставлю.

Кибитка тронулась, и за ней побежали все мальчики, кроме Пети; убежали даже Фадька и другой военнопленный Сумарокова. Толпа начала медленно расходиться.

Спиридон Панкратьевич повёл сына домой, освидетельствовал, с помощию своей жены, его раны и, видя, что они нимало не опасны, начал расспрашивать его о причине нанесённых ему побоев.

Петя объяснил дело очень просто: один из мальчиков, бывших на лотерее, украл в людской банку варенья; возвращаясь домой, он её выронил, а Петя поднял её и хотел отнести к Харитонычу, но мальчики, увидев это, накинулись на него и принялись бить его изо всей мочи.

— Недаром видела я такой сон! — сказала Анна Павловна... — А Клюквой ругали тебя?

— И Клюквой, и всячески ругали, — отвечал мальчик. — Они все ненавидят меня за то, что я сын их начальника и что, любя правду, я не скрываю от тятеньки их шалостей.

Спиридон Панкратьевич с любовью и гордостью смотрел на своего сына.

— Молодец ты будешь, я, отец твой, предсказываю тебе, что ты далеко пойдёшь; не правда ли, Анна Павловна, он далеко пойдёт?

— Если ты дашь повадку посадским озорникам бить его безнаказанно, то он далеко не уйдёт: посмотри, какие синяки на всём теле! Да и полушубок весь разорван.

— Ну, этой повадки я им не дам: нынче же главные зачинщики драки жестоко поплатятся за свою дерзость, а завтра и до остальных доберусь. Самую лучшую, самую новую дублёнку отниму для Пети и эту ему же оставлю для будней... А знаешь ли новость, Анна Павловна? Князь Михайло Алексеевич привёз нам ответ от князя Микиты Ивановича; обещал скоро прислать его.

— А посылка есть?

— О посылке не спросил, не до того было, так обрадовался я ответу. Должно быть, есть и посылка. Как, однако, умён князь Микита Иванович, догадался, с кем прислать ответ, чтоб он дошёл и скорее и вернее, и запечатал князь его сам, своей собственной княжеской печатью, чтоб князь Михайло-то не посмел полюбопытствовать, что в нём написано. Как ты думаешь, Анна Павловна, можно будет завтра же приступить к допросу Голицыных.

— Разумеется, надо завтра же. Что долго откладывать? Кончишь расправу с мальчишками, принимайся и за тех. Только прежде всего вытребуй мою посылку: неравно в опись попадёт, и достанется она не мне, а Сысоевой.

— Небось и нам что-нибудь перепадёт; тут не одной посылкой пахнет. Завтра же чем свет соберу всю мою стражу под ружьё и отправлюсь к старому князю, а теперь пойду с Савельичем по избам да на всякий случай захвачу с собой десятка два моих молодцов. Живо расправимся! И ты иди со мной, Петя; посмотришь, как твой отец заплатит за нанесённые тебе обиды: велю раздеть и перевязать всех этих негодяев, и ты сам собственноручно будешь пороть их, пока не устанешь. Что, тебе ходить не больно?

— Немножко больно, тятенька, то есть очень больно, но коль прикажете, я готов идти с вами и помочь вам.

— Ну, право, молодец мальчик растёт! Позови сюда Савельича, слышь, он храпит на полатях.

Петя вышел в соседнюю комнату и вскоре возвратился с известием, что Савельича никак не добудишься.

— Опять пьян, каналья! — сказал Сумароков. — Все эти писаря страшные пьяницы, хоть убей, хоть не бей их; вот уже в полгода осьмого меняю; и этого бы надо сменить, да мастер писать, бестия! Вечно, когда его нужно, тут-то он и назюзится. Конечно, я не говорю, выпить можно; отчего не выпить? Я и сам пью; но я меру знаю. Не правда ли, Анна Павловна, я пью в меру?