Сергей Голицын - Царский изгнанник (Князья Голицыны)

— Как же, Спиридоша, теперь ты гораздо реже бываешь...

— Попробую-ка сам разбудить Савельича. Матрёшка! — крикнул Спиридон Панкратьевич кухарке. — Принеси поскорее ведро воды да побольше снегу в тазу...

Ни одно из употреблённых Спиридоном Панкратьевичем средств для пробуждения Савельича на этот раз не помогло. Известно, что с незапамятных времён Сыропуст, то есть канун Великого поста, слывёт на Руси таким великим праздником, что всякий истинно русский человек считает непременным долгом почтить его обрядом, называемым по-славянски положением риз. Бывают, конечно, исключения из этого правила, но они касаются большей частью людей не чисто русских, а онемеченных. Обложенная снегом и облитая ледяной водой голова Савельича в первый момент как будто отрезвилась; пациент попытался даже привстать, но попытка эта оказалась неудачною: раскачавшись на полатях, как маятник испорченных часов, Савельич потерял равновесие и, грянувшись мокрым затылком об пол, пробормотал какое-то ругательное слово, повернулся на бок и захрапел на полу так же сладко, как минут пять перед тем он храпел на полатях.

— Ну, — сказал Спиридон Панкратьевич, — видно, нынче придётся обойтись без письменного следствия. Ограничусь словесным; с этим болваном нечего терять время: скоро смеркнется. Он, пожалуй, и завтра весь день проваляется... Эва! Хуже мёртвого, скотина!.. Посмотри-ка, Матрёшка, не пришли ли солдатики.

Солдатики, в числе пятнадцати человек, стояли перед крыльцом, ожидая приказаний начальника. Весь гарнизон Пинеги состоял из восьмидесяти человек, но многие ещё с утра, до истории с Петей, отпросились на весь день — погулять; другие гуляли не отпросившись; да и из собравшихся на зов начальника пятнадцати человек только трое или четверо оказались онемеченными; остальные, — и в том числе унтер-офицер, — едва держались на ногах.

Сумароков распустил команду по домам. «Пожалуй, замёрзнут, подлецы! — подумал он. — А там отвечай за них начальству. А скажи им теперь хоть слово лишнее, так они, спьяна, чёрт знает чего не натворят; те же мужики, только хуже — вооружённые».

Любя дисциплину, Спиридон Панкратьевич с должной строгостью поддерживал её во вверенном ему войске, но при этом он не забывал и благоразумной осторожности.

Сама судьба, очевидно, противилась рвению Спиридона Панкратьевича к службе и обуздывала нетерпение его начать следствие, хоть покуда словесное, хоть покуда над детьми. Видя, что на этот вечер расправа за своего Петю если не невозможна, то, по крайней мере, не безопасна, он возвратился к жене и велел подавать ужинать. Матрёна поставила на стол, накрытый полосатой грязной салфеткой, чашку с тремя деревянными ложками и пошла за горшком с солянкой из рыбы. Анна Павловна достала из шкафа графинчик водки, настоянной травами. Этот графинчик, вмещавший в себя ровно полштофа, составлял ежедневную порцию Спиридона Панкратьевича: поутру и за обедом он выпивал из него по чарке, а за ужином и вечером допивал остальное.

— Тятенька! А мне можно винца? — спросил Петя.

— Для праздника можно, — отвечал Спиридон Панкратьевич, и Анна Павловна, достав из того же шкафа другой графинчик с простым пенным вином, поставила его перед мужем, прибавив, по обыкновению:

— Не знаю, хорошо ли ты делаешь, Спиридоша, что позволяешь Пете пить вино: рано ещё ему приучать свой желудочек к этому зелию.

— Ничего! — отвечал Спиридоша. — Когда выпьешь, веселее на душе, а нынче Петя очень огорчён. Не правда ли, Петя? — Спиридон Панкратьевич налил полную чарку и подал её Пете, который проворно протянул руку, хотя и знал, что отец, всякий раз повторявший одну и ту же шутку, непременно его обманет. Действительно, первую чарку Сумароков выпил сам, сказав с громким хохотом: — За ваше здоровье, Пётр Спиридонович; не попадайтесь вперёд! — Потом он налил полчарки для Пети, который, тоже смеясь во всё горло, выпил за здоровье отца. Анна Павловна с умилением глядела на эту семейную картину.

Спиридон Панкратьевич любил иногда поднести водочки своему сыну, и на это было у него две причины: во-первых, хотя он и знал по собственному опыту, что излишнее употребление спиртных напитков вредно для здоровья, он полагал, однако, что полчарки хорошего хлебного вина, процеженного через уголь, не только не повредит организму двенадцатилетнего, быстро растущего мальчика, но даже предохранит его от многих недугов. Во-вторых, страдав недавно ещё запоем и с трудом оправившись от последней бывшей у него белой горячки, Спиридон Панкратьевич по выздоровлении дал заклятие, что впредь больше полуштофа в день он пить не будет. Это заклятие, данное им перед иконой Преподобного Спиридона, соблюдалось в продолжение целого месяца с твёрдостью непоколебимой, внушаемой каким-то непостижимым суеверным страхом: Спиридон Панкратьевич был убеждён, что если он нарушит своё обещание, то с ним случится что-нибудь недоброе. В те же дни, когда подносилась водка Пете, Спиридон Панкратьевич, как градоначальник и как отец, считал себя некоторым образом обязанным попробовать, нет ли в этой водке сивушного запаха, столь вредного для слабых нервов ребёнка. Сначала эти пробования ограничивались одним, и то очень маленьким, глотком из порции Пети. Это было в то самое время, как Спиридон Панкратьевич получил чин второго воеводы и назначение в Пинегу. Видя, что само небо продолжает так очевидно ему покровительствовать и что, следовательно, в пробовании Петиной водки Преподобный, приявший заклятие, не видит нарушения этого заклятия, Сумароков начал мало-помалу прибавлять размер пробной порции и вскоре дошёл до полной, по край налитой чарки.

После солянки Матрёна поставила на стол блюдо с крупной архангельской, жирно обжаренной навагой, кругом обложенной белозерскими снетками. Анна Павловна и Матрёна постарались превзойти себя и состряпали истинно масленичное заговение. Невзгоды дня забылись Спиридоном Панкратьевичем; забылся Анной Павловной виденный ею сон; забылись даже Петей нанесённые ему побои. Беседа, крайне оживлённая, поддерживалась со стороны хозяина травной настойкой и надеждой на скорое начало следствия над Голицыными: со стороны хозяйки — надеждой на посылку и на продолжение милостей князя Репнина; со стороны сына — перспективой мщения уличным мальчишкам по составленной его отцом программе. В стоявшем на столе графинчике оставалась недопитой ещё чарка, и Спиридон Панкратьевич, ласково улыбаясь то графинчику, то наваге, то жене своей, поласкал графинчик по шейке и наполнил или, вернее сказать, переполнил свою последнюю за этот вечер чарку.

В эту минуту в комнату пахнуло холодным ветром, и в неё вошла Матрёна, держа в одной руке тарелку с огурцами, а в другой — запечатанный огромной красной печатью конверт.