Александра Щепкина - Волею императрицы

Стефан Барановский мог сказать теперь, что его счастливая звезда влекла его в Ярославль. Волков, на минуту ошеломлённый неожиданным появлением Барановского, с радостью бросился ему на шею, не обращая внимания на его одежду, загрязнённую дорогою. Стефан Барановский, измученный путешествием и неуверенностью в своей свободе, испытавший столько затруднений и, наконец, от всего избавленный, переходил теперь к самой задушевной радости, и только вырвавшиеся у него слёзы показали, как он был глубоко потрясён и растроган! Слёзы легко и обильно катились у него из глаз, несмотря на его весёлый смех. Волков заметил это непривычное у Стефана настроение и старался его успокоить.

— Ну, видно, тебе несладко приходилось всё последнее время, приятель! Прежде ты не плакивал, а теперь ты сам не свой! Пойдём ко мне! Оденься полегче да приляг отдохнуть, потом всё расскажешь, как ты к нам добрел в зимнюю пору! А теперь пока мы тебе расскажем о своём счастье: ведь меня с моею труппой вызывают в Петербург, по приказанию государыни!.. Как же ты вовремя явился пополнить мою труппу! Без тебя ведь у нас был бы большой ущерб! Ну, иди отдыхать, Бог с тобою!

Стефан то слушал его, очарованный, то крепко обнимал приятеля, спасавшего его в настоящую минуту, он не в состоянии был рассказать ему сейчас всего, что с ним случилось. Старые приятели окружили его, не расспрашивая, но стараясь его успокоить, привести в себя; затем они проводили его и уложили на отдых. Организм Стефана мог действительно пострадать от усиленной деятельности и напряжения, и если бы он не нашёл здесь радушной заботливости, с которою его старались согреть и успокоить, быть может, его временное расстройство перешло бы в долгую и опасную болезнь. Но счастье подымает силы; после беспокойного и лихорадочного состояния он начал засыпать, сначала спал он сном тревожным и тяжёлым, но к утру организм его приходил в обычную колею, кровь обращалась в нём тише и ровней; и он уснул тихим сном убаюканного ребёнка, просыпаясь изредка с счастливым сознаньем, что он находится под дружескою кровлей, где найдёт защиту. Всё было тихо около него, так что он проспал до позднего утра. Проснувшись, он увидел себя окружённым всеми старыми приятелями, актёрами труппы Волкова; они окружили его и шутя одевали, как малое дитя, вытащив нарядные костюмы, которые Стефан надевал на сцене; один предлагал ему своё бельё, тот туфли и плащ. Прислуга ласково раскланивалась с ним, как с хорошим знакомым, внося в комнату самовар и все принадлежности для чая. Под влиянием общего радушия Стефан повеселел и разговорился. За стаканом чая он мало-помалу сообщил им все свои приключения со времени их разлуки, с августа прошлого года. Он рассказал о своём появлении в академии в роли больного; о расспросах и угрозах, встретивших его по возвращении; рассказал о Сильвестре и его изменчивых планах, по милости которых и его впутали в историю! Рассказал о посылке его на хутор, причём его ставили женихом и чуть было не сосватали и не посвятили в священство. Наконец, он сказал о своём бегстве из Киева, о путешествии в костюме старого еврея, чтоб скрыть следы и сбить с толку расспрашивавших о нём, и потом как он прибыл к ним из Москвы без копейки в кармане и большую часть пути пешком. Вся труппа артистов, разместившаяся вокруг Стефана, слушала рассказ его с напряжённым вниманием. Все понимали, какую он мог проиграть игру и что дело шло о счастье всей его жизни; и наоборот, о вечной неволе, если б у него недостало смелости и находчивости.

— Теперь у меня вся надежда на вашего батюшку, — сказал Стефан, обращаясь к Нарыкову, — в случае если бы меня стали преследовать.

— А вот укатим, сударь вы мой, в Петербург, так там найдём покровителей! — ответил на это Волков бодро и самоуверенно.

— А после всех вами рассказанных похождений я заключаю, сударь мой, что вы у нас отлично сыграете Тартюфа! — говорил Нарыков, дружески потрепав по плечу Стефана, меж тем как вокруг вырвался общий смех, вызванный его замечанием.

— Это пьеса Сумарокова, подражание Мольеру, — продолжал Нарыков, — вы её не читали?

— Нет, не доходила к нам, — ответил Стефан, — да и когда было читать? Я так усердно работал.

— Ну да! Все поучения сочиняли! Ах, желал бы я послушать, ежели бы вы сами прочли его там, — вышли бы на кафедру и начали: «Все мы — лицемерим!» Какое вы тут сделали бы себе лицо!

— Я находился в таком озлоблении при мысли об ожидающем меня приневоливании, что сильно бы прочёл своё поучение, прилагая часть его к Сильвестру, который едва было не женил меня на своей невесте ради собственного спасения в жизни будущей! Озлобил он меня. Куда бы я девался теперь, если бы не вы, друзья мои?..

— Ну, теперь успокойся и собирай силы на работу, — сказал Волков, — задача предстоит немалая: не уронить свою труппу. И чтоб оценили нас в Петербурге.

— Оценят, — бодро заявил Нарыков, всегда верящий своему стремленью и увлекавшей его силе таланта.

— Надеюсь, — говорил Волков, — я недаром много трудился, добросовестно изучая искусство: могу поверять нашу игру, сравнивая, как играют теперь везде, и по всему, что видел в Петербурге. Оперы нас затмят, — там пение, музыка; а наша музыка вся в нашей декламации да в понимании ролей.

— Ну, заговорится теперь, — прервал его Нарыков с добродушным смехом. — Благо, что у тебя на всё достаёт силы, а за тобою и мы не струсим! Потолкуем, с чего начать нам в Петербурге, перед государыней, начнём учиться, готовиться! А Стефан Яковлев почистит пока свой голос; а то его приятный голос сильно пострадал в дороге: точно влетело ему что-нибудь в горло и там остановилось. Рюмочку эссенции пропустить надо!

— Погоди, погоди с эссенцией! И так обойдётся, — говорил Волков. — А начать думаю я, если нам не назначат там какой-нибудь новой пиесы, то начнём с трагедии Сумарокова, «Хорев». Как вы думаете? — спросил он Нарыкова.

— Прекрасно, Фёдор Григорьевич, прекрасно, — послышались голоса Нарыкова и других артистов.

— Нарыков, конечно, будет играть Оснельду, он у нас премилая девица!

— Только голос у меня силён, и трудно бывает сдерживать его, — заметил Нарыков.

— Вы разработаетесь, привыкнете сдерживать, — сказал Стефан, — а я вас подрисую: мелком, пудрой, румянами… Прелесть будете!

— Вы забудете ради меня всех невест на свете и от всех убежите, как бежали от вашей наречённой.

— Нет, невесту вы оставьте, она тут ни при чём была. От неё вы не захотели бы бежать, может быть, — ответил Стефан.

— А вам хорошо бы сыграть в какой-нибудь пьесе роль дьявола, искусителя, — продолжал Нарыков.

— Играл я когда-то и дьявола; с малых лет ещё, лет двенадцати был, когда меня заставляли принимать участие в мистериях. Потом мои представления уже не допускали в церквах, мы представляли их на ярмарках! — говорил Стефан.