Владимир Якимов - За рубежом и на Москве

Сообщил ему Урбановский ещё о том, что у черкасов [23] Черкасами московские люди называли украинских казаков. в Гадяче была рада, собранная Брюховецким, на которой было положено отойти от царя и отдаться под покровительство турецкого султана.

Про Польшу Урбановский рассказал, что там воцарился Михаил Вишневецкий, избранный сеймом после несчастливо царившего сына Сигизмунда, Яна Казимира. Этот последний король Польши из дома Вазов сложил с себя корону и удалился во Францию. В его свите покинул родину и Урбановский, поступивший в доминиканский монастырь, подобно своему бывшему королю, тоже сменившему порфиру на рясу и сделавшемуся аббатом бенедиктинского монастыря.

Несмотря на скудость новостей, закинутому на чужбине русскому всё же было приятно их слышать.

— Ну а турки как? Не слыхал, отец, ничего? — осторожно задал он монаху вопрос, так как вопрос о турках и представлял собою предмет царского посольства к французскому королю.

Но оказалось, что Урбановский ничего об этом предмете не знает.

Затем Потёмкин послал за Румянцевым, чтобы и тот послушал рассказы Урбановского. В заключение разговора Румянцев отвёл в сторону Потёмкина и сказал ему:

— А знаешь что, Пётр Иванович, я тебе скажу? Взять бы нам этого ляха к себе в посольство.

— Это вместо Романа? — спросил Потёмкин.

— Вместо Романа. Роман-то бог его знает когда оправится, а толмач-то нам нужен. Ведь другого такого, как этот лях, не скоро найдёшь. А Гозен-то только один латинский язык и знает.

Мысль советника посольства показалась Потёмкину целесообразной, и он сделал тут же это предложение Урбановскому. Через несколько дней, выговоренных на размышление, монах пришёл опять к Потёмкину и сказал, что согласен на его предложение.

Яглин оправлялся медленно. Иногда болезнь снова обострялась — и он опять принуждён был ложиться в постель, так как им овладевала страшная слабость.

Это случалось в те дни, когда у него снова являлось отчаяние, что он более никогда не увидит Элеоноры.

Баптист всё время ухаживал за ним, как преданный слуга, и всё сокрушался, что нет Вирениуса.

— Тот скоро вылечил бы вас, — говорил он, хотя в душе сам хорошо сознавал, какое лекарство более всего помогло бы молодому московиту.

Между тем посольство понемногу подвигалось вперёд и прибыло в Орлеан. В это время был Успенский пост, и русские строго соблюдали его. Французов крайне удивляла их набожность. Так в Поне, по случаю праздника Преображения, они четыре часа молились на коленях. В Орлеане же наступило окончание поста — и постные кушанья теперь подавались только по средам и пятницам.

Но, несмотря на это, кормить русских представляло немало затруднений.

Дело продовольствия находилось в руках подьячего, и городским поставщикам провизии приходилось иметь дело с ним, при посредстве, конечно, Урбановского. Очень часто происходили такие сцены. Поставщики предлагают ему зайцев и кроликов.

— Что вы? — возражает Прокофьич. — Разве станет православный человек есть такую пакость кошачьей породы?

Предлагают голубей.

— Уж истинно нехристи! — возмущается подьячий. — Голубя, невинную птицу… «И Дух в виде голубине…» Тьфу, басурманская сторона!

От телят, если им было менее года, он тоже отказывался, объясняя:

— Теля до года — ещё нечистая скотина.

Вследствие этого для русских приходилось поставлять уток, гусей, разную другую птицу и поросят.

Через пятнадцать дней посольство прибыло в Бург-ла-Рен.

— Ну, брат Семён, — сказал Потёмкин своему советнику, — скоро конец нашим мытарствам. Давай дела в порядок приводить.

И посланники несколько суток подряд, работая даже ночью, просидели, приводя всё в порядок. Они по многу раз прочитывали данные им в Посольском приказе «наказы», заучивали наизусть слова речей, которые им придётся говорить, обдумывали каждое слово в них, чтобы после не дать повода к нареканиям на себя, чтобы не положить порухи на царское имя, которое надлежало им держать «строго и грозно». Пересматривались верительные грамоты и другие бумаги. Затем дошла очередь до проверки подарков.

— Сабля турецкая, — читал один из младших подьячих, — ножны ала бархата. А рукоять литой работы, позлащена. А по бархату три камня больших: буруза [24] Бирюза. персидска, синь-камень, да лазоревый камень, да зелёный камень поменьше — измарагд [25] Изумруд. . Да ещё осыпаны ножны мелкими жемчугами веницейскими [26] Венецианскими. . А рукоять сабли — единорог-зверь, а изо лба у него рог торчит и идёт тот рог к клинку.

Потёмкин взял саблю в руки и с любовью провёл рукою по клинку, блестящему огнём от луча солнца.

— Мой подарок, — не без гордости сказал он. — С этой саблей я воевал с Польшей, с нею осаждал Люблин. А теперь пусть она также послужит во славу и честь царя нашего, как служила ему и на войне, — и, нежно погладив её ещё раз, он отложил её в сторону.

— Нож кривой с золотым узорочным письмом. А что писано, про то неизвестно: надпись по-турецки. А ножны мягкие, синей кожи, — продолжал перечислять подьячий. — А рукоять вся серебряна, орлиной птицей литая, и вместо глаз два бурузовых камня вставлены.

Нож был отложен в сторону. За ним следовало ещё несколько таких же ножей, турецкой, черкесской и персидской работы.

— Парчи золотой с цветами и птицами, золотом тканными, десять кусков. Соболей сибирских больших два десятка, мелких тридесять шкурок. А на каждой из них свинцовая печать.

Столь ценимые в западных государствах русские соболя перетряхивались, шерсть слегка приглаживалась рукой, чтобы она несколько отливала блеском, и откладывались в сторону, рядом с парчой.

За этими подарками следовали другие, в виде серебряных подков, наборной сбруи с серебряными и позолоченными бляхами, серебряные стремена, уздечки и так далее. Всё это тщательно проверялось по записям, чистилось, приглаживалось и с бережностью укладывалось назад в мешки, ящички, короба и сундуки.

Когда работа была окончена, был уже вечер. Из комнаты, где она производилась, ушли все, за исключением посланников и подьячего, которые принялись за просмотр и проверку различного рода бумаг, грамот и верительных писем.

В допетровской Руси Посольский приказ щепетильно относился к тому, чтобы не было сделано «порухи» чести и достоинству Русского государства, которое соединялось с личностью его царя, так что оскорбить чем-либо царя — значило оскорбить и всё Московское царство. Поэтому понятны строгие наказы Посольского приказа посланникам, чтобы они «имя царёво строго и грозно держали». Проступиться против этого — значило навлечь на себя немилость царскую, гнев и опалу, а то и поплатиться головою. Неудивительно, что русские посланники строго придерживались всех мелочей этикета, а также и буквы данных им предписаний и обнаруживали порою мелочную придирчивость в исполнении их.