Владимир Якимов - За рубежом и на Москве

Его спокойствие передалось и окружающим. Все подтянулись и стали толковее исполнять его приказания.

— Государь, — сказал дьяк Румянцев, — колымаги за нами приехали. Сам король прислал свои и королевины.

— Пусть воевода войдёт сюда и честь честью пригласит нас как почётных гостей, — важно ответил Потёмкин.

— Они говорят, государь, что по ихнему посольскому обычаю королевского посланного должны встретить у крыльца дьяки, дворяне — в сенях, а мы с тобою — в дверях, — ответил Румянцев.

— Никогда у нас такого не водится! У нас к послам прямо в избу входят и встречают у дверей царских посланных одни челядинцы.

— А у них вот какой обычай. Да и спорить не о чем, — примирительным тоном сказал Румянцев. — И то сказать: не в своей ведь земле. А в чужой монастырь со своим уставом не суйся.

— Ну, ин ладно, — подумав, согласился Потёмкин. — От этого ни у нас, ни у нашего государя достоинства не убудет.

Он отдал приказание, чтобы все подьячие встретили королевского посланного у крыльца, дворяне — в сенях, а сам он и Румянцев, одевшись в парчовые шубы на редких мехах и высокие собольи горлатные шапки, стали в дверях своей комнаты, окружённые остальными членами своей свиты, одетыми в самые лучшие одежды.

Было тихо, когда маршал Беллефон вошёл, окружённый свитой из дворян и офицеров, в комнаты. Французы с любопытством смотрели на не виданных ими русских в странных одеждах, передавали друг другу свои замечания, порой пересмеивались между собою и, по-видимому, относились к этим «варварам» иронически.

Маршал сказал посланникам приветствие короля и пригласил их въехать в Париж для выполнения поручения, данного им их государем. Для въезда в столицу король прислал им несколько своих парадных карет и шесть других экипажей, из которых каждый был запряжён шестью лошадьми.

Поблагодарив маршала, Потёмкин сказал, что готов ехать. Кортеж вскоре составился. Потёмкин, Румянцев и Урбановский вместе с Беллефоном сели в лучший экипаж, в других разместились остальные члены свиты. Те же, кому не хватило места в экипажах, а также офицеры свиты маршала следовали на лошадях.

По аналогии с приёмами чужеземных послов в Москве, посланники предполагали, что на улицах Парижа их будут ожидать многочисленные толпы народа. Но оказалось, что, когда кортеж въехал в предместья Парижа, на улицах попадались только редкие прохожие, больших же народных масс не было. Потёмкин, готовившийся раскланиваться, чтобы приветствовать народ, был раздосадован этим и показался в окне кареты только три раза.

— Скажи ему, — произнёс он, обращаясь к Урбановскому и кивая головой на маршала, — что у нас так послов не встречают. У нас все улицы и площади полным-полны народом. А здесь точно попрятались все. Негоже так послов встречать. Могли бы оповестить народ.

Урбановский перевёл это Беллефону. Последний, любезно улыбаясь, начал что-то объяснять.

— Он говорит, — сказал доминиканец, — что парижане из-за краткости времени не были предупреждены. Но то же самое бывает и с послами других важных королей Европы, если они приезжают внезапно.

Это объяснение немного смягчило досаду Потёмкина.

— Вот так город! — говорили между собою прочие члены посольства, любуясь на большие каменные дома Парижа, на замысловатую архитектуру церквей и общественных учреждений, на громадные сады и широкие мосты. — Куда нашей деревянной Москве супротив Париза! Из него Москву шесть, а то и ещё больше раз выкроишь.

Действительно, на Париж того времени можно было дивиться. Возведение Франции «королём-солнцем» на первое место в Европе, расцвет наук, искусства, литературы и торговли, увеличение населения государства — всё это сильно отразилось на столице королевства. Париж того времени был средоточием всей внутренней торговли и промышленности.

Те отрасли мануфактуры, которые славились на всю Европу: шёлковое и суконное производство, шитьё золотом и серебром, стеклянные и хрустальные изделия, знаменитые королевские фабрики гобеленов — процветали главным образом в Париже. Всё это, конечно, косвенным образом отзывалось и на внешности столицы.

Наконец кортеж остановился на улице Турнон, где в настоящее время помещаются казармы муниципальной гвардии.

— Здесь приготовлено помещение для посольства, — сказал маршал.

Все стали выходить из экипажей.

Помещение оказалось очень просторным и приличным, так что посланники остались очень довольны им. Маршал проводил Потёмкина до его комнаты, где они и расстались со множеством взаимных поклонов.

Так состоялся въезд царского посольства в столицу королевской Франции.

Яглин въехал в Париж вечером того же дня. Теперь он чувствовал себя значительно крепче, что, по всей вероятности, можно было объяснить некоторым подъёмом нервной энергии.

И действительно, въезда в Париж он ждал с нетерпением. Что-то внутри него говорило, что здесь он скорее, чем где-либо в другом месте Франции, узнает что-нибудь об Элеоноре, если не найдёт её самой.

Не менее его на Париж возлагали надежды и Прокофьич с Баптистом.

— Париз ведь — то же, что Москва, — сказал первый. — Здесь скорее узнаешь, что в каждом углу царства здешнего делается.

А Баптист к этому добавил:

— Уж я все норы и дыры в Париже обыщу, а что-нибудь да узнаю.

Поэтому Яглин, чтобы дать себе некоторую свободу действий, решил со следующего же дня приступить к исполнению своих обязанностей. Когда он явился к Потёмкину, то посланник был этим очень доволен.

— Ну, это зело добро! — сказал он. — Теперь у нас два толмача будет. Да ты и все дела знаешь.

И он Яглина тотчас же засадил за разборку и проверку посольских бумаг.

Яглин сидел целый день, не разгибая спины, и это немного отвлекло его мысли от Элеоноры. Но когда поздно ночью он ушёл к себе, то прежние думы опять овладели им, и он только на рассвете уснул тяжёлым сном.

На другой день рано утром Баптист исчез из дома и вернулся лишь поздно ночью. Яглин ничего не сказал ему, а только вопросительно взглянул на него. В ответ тот лишь пожал плечами.

В этот же день рано утром в посольство прибыли королевский метрдотель и повара, чтобы готовить для русских.

Любивший вкусно поесть, Прокофьич всё время торчал на кухне и только мешал готовившим поварам. Его даже приходилось гнать оттуда, и он с горя, пожалуй, опять напился бы, если бы Потёмкин отпустил его со двора. Но так как в посольстве работы было много, то Прокофьич всё время был с посланниками.

Баптист же и следующие два дня пропадал безрезультатно. Лишь на четвёртый день его лицо изобразило как будто что-то особенное.

— Напал на след? — спросил его Яглин.

— Как будто бы напал, — ответил тот. — Хотя, наверное, трудно что-нибудь определённое сказать.