Владимир Якимов - За рубежом и на Москве

Были разобраны ещё некоторые мелкие вопросы, в которых посланники обнаружили ту же твёрдость.

Берлиз уехал от них вечером и поздно ночью вернулся с ответом, что король и министры согласны на требования московских посланников.

— Всё складывается хорошо, Семён, — радостно потирая руки, сказал Потёмкин Румянцеву. — В Посольском приказе нами довольны будут.

Румянцев и сам радовался этому, и на этот раз их взаимный антагонизм, ввиду преследования общей цели, исчез и уступил место полному согласию во взаимных действиях.

Ввиду вышеприведённых обстоятельств замысел о ночной экспедиции Яглина и Баптиста не мог быть выполнен, и Роман Андреевич лёг спать со стеснённым сердцем. Ворочаясь на своей постели, он не раз ругнул поспешность французских министров, так скоро решивших вопрос об аудиенции для царского посольства.

Между тем посланники, тоже поздно лёгшие, радовались этому.

«Никакой волокиты здесь, слава богу, нет. Только бы помог Господь всё окончить благополучно, а там и на Москву поедем. Охо-хо-хо!.. Москва златоверхая!.. И когда-то тебя, матушка, увижу? — думал Потёмкин, утопая в мягких пуховиках своей постели, которые он вывез с собою из Москвы. — Хоть бы во сне, что ли, увидать тебя, родная… и то хорошо бы!..»

Но Москву в эту ночь увидать ему не удалось, а увидел он страшный сон. Ему приснилось, что его с Румянцевым ведут по целому ряду больших золочёных комнат. Наконец их привели в самую большую. В переднем углу под большим, алого бархата балдахином сидит какой-то человек в немецком платье и держит в руках скипетр и державное яблоко.

Приведшие Потёмкина сказали посланнику:

— Пади ниц и поклонись: это — наш король!..

Потёмкин на это ответил:

— Падать ниц пристойно только пред Христом и Его Богородицей, а пред человеком грешно…

Тогда человек, сидевший на престоле, вдруг закричал страшным голосом:

— Если пред королём не хочешь, то пред Папежем Римским ты поклонишься и падёшь.

И увидел Потёмкин, что на престоле сидит уже не король, а сам Папа Римский в тройной короне и красных туфлях и белом платье.

— Пади ниц и поклонись! — зашептали опять кругом Потёмкину. — Это — сам Папа Римский.

Потёмкин опять ответил:

— Я не римской веры и потому Папежу Римскому кланяться не буду.

Папеж тогда заговорил:

— Ну, если и Папежу не хочешь кланяться, то вот этому человеку поклонишься.

И увидел Потёмкин, что вместо Папы на престоле сидит Румянцев Семён и, оскалив от усмешки свои зубы, говорит:

— А вот мне поклонишься, Пётр Иванович! А вот мне поклонишься!..

— Ну, уж это ты врёшь, Семён! — рассердился Потёмкин. — Коли королю да Папежу Римскому я не поклонился, так тебе и подавно не буду…

— А я, как на Москву вернёмся, в Посольском приказе наговорю на тебя, что ты за рубежом имени царёва не держал страшно и грозно. За это либо ты в опалу попадёшь, либо тебе на Лобном месте голову отрубят. И поскачет твоя голова по ступенькам, как капустный кочан. Хочешь этого?

— Отстань! — с досадой отмахнулся от него Потёмкин. — Не можешь ты это сказать: я государево имя честно и грозно держу.

— А я крест целовать на том буду, что ты на государево имя поруху сделал, — продолжал издеваться Румянцев. — Вот ты и отвертись. А хочешь, я тебя съем, Пётр Иванович? — вдруг переменил он разговор и, сбежав с престола, впился в горло Потёмкину.

Пётр Иванович со страха вскрикнул и проснулся, весь потный.

— И приснится же такое, прости, Господи! — с досадой прошептал он и, перекрестившись, повернулся на другой бок.

Четвёртого сентября, в восемь часов утра, к помещению посольства приехали верхами маршал Беллефон с кавалеристами в парадных мундирах. За ними подъехали шесть золочёных карет для членов посольства.

В посольстве все чуть свет были уже на ногах. Посланники оделись в свои лучшие кафтаны из золотой парчи, поверх которых надели шубы из дорогих мехов и высокие горлатные шапки из тёмно-бурых лисиц с плюмажами, прикреплёнными драгоценными камнями. Затем Потёмкин осмотрел всех остальных членов посольства и заставил каждого прорепетировать свою роль согласно установленному с Берлизом порядку церемонии. Посланники, подьячие, переводчики и слуги, нёсшие подарки для короля, сели в золочёные кареты; остальные следовали верхом.

Кортеж, по словам историка этого посольства Луи Батиффоля, был живописен, благодаря богатым азиатским костюмам, но любопытных опять собралось мало. Однако Потёмкин воздержался на этот раз от раздражения и не сделал никаких замечаний.

Когда посольство приехало в Сен-Жермен, то посланники увидали, что по дороге к замку расставлена шпалерами, в три ряда, французская гвардия. Копьеносцы в стальных кирасах и шлемах имели в правых руках бердыши, а левые были положены на эфес шпаг. Выставив правые ноги вперёд, они, загорелые и усатые, имели очень внушительный вид. Далее стояли мушкетёры с пищалями, горизонтально закинутыми на левое плечо. В своих синих с красным мундирах они казались воинственными. При появлении посольства забили барабаны и заиграли флейты.

Кортеж остановился во дворе, где находились кухни. Когда посланники вышли из экипажей, их повели в апартаменты первого камергера короля и губернатора Сен-Жермена графа де Люда, который встретил их, окружённый пажами. Здесь русские стали приводить в порядок свои туалеты.

Сильно билось сердце Потёмкина, когда составлялась процессия, над чем хлопотали Румянцев с Яглиным и подьячим.

«Что-то даст Бог?» — думалось ему, когда он надевал на голову свою великолепную высокую шапку с плюмажем.

Наконец, когда порядок был установлен, процессия двинулась вперёд, во внутренние комнаты дворца, где их должен был принять Людовик XIV. Впереди шёл один из дворян свиты посланников, неся в руках дамасскую саблю, украшенную драгоценными камнями и предназначенную в подарок королю. За ним — младший подьячий, за которыми следовали пятнадцать слуг, нёсших подарки: сабли, украшенные бирюзой и яшмой, шкуры соболей и бобров, меха черно-бурой лисицы и горностая, подкладки на шубы из редких мехов, муфты, перчатки из соболя и так далее. Потом шёл Прокофьич, торжественно нёсший на пурпурной тафте письмо царя к королю. Оба посланника, Яглин с Урбановским и Гозеном и ещё несколько дворян замыкали шествие.

От апартаментов графа де Люда до собственных покоев короля стояли шпалерами шестьсот гвардейцев в своих живописных парадных мундирах и отдавали шествию честь своим оружием. На ступенях подъезда была расположена личная стража короля, состоявшая из ста швейцарцев. При шествии посольства трубили трубы.

У подъезда шествие встретили двое церемониймейстеров, которые пошли впереди посольства. У самого входа навстречу вышел капитан дежурного гвардейского отряда, маркиз Жевр, который приветствовал посольство и пошёл во главе процессии.