Владимир Якимов - За рубежом и на Москве

Одну из таких усадеб занимал и «собинный друг» царя Алексея Михайловича — Артамон Сергеевич Матвеев.

Несмотря на то что все усадьбы сановных и важных людей того времени устраивались по возможности роскошно, тем не менее покои боярина Артамона Сергеевича возбуждали удивление, даже зависть, многих допущенных даже на Верх [35] Верх — царский дворец. бояр.

Покои Матвеева отличались от других столько же роскошью, сколько и удобствами, заимствованными им от иноземцев, чего не вводили в свой обиход другие бояре, приверженцы старины. Потолок его большой горницы, где принимались гости и где у боярина не раз бывал запросто и сам Тишайший царь, были расписаны «зодиями» (знаками зодиака). Правда, если всмотреться внимательнее в эти рисунки, можно было видеть, что у Овна рога были закручены чересчур фантастически, что Дева чрезвычайно смахивала на какую-нибудь толстую Амалию из Немецкой слободы, что сосуд Водолея имел такие ручки, за которые его едва ли было удобно держать, что Рыбы были очень похожи на щук из Москвы-реки, а плечи коромысла Весов были едва ли равны, — но тогдашним московским людям это не бросалось в глаза, и они в один голос хвалили художника-немца, так хитро изобразившего эти небесные чудеса.

Посредине же «зодиев» помещалась вся планетная система с золотым солнцем, испускающим золотые лучи, а вокруг плыли планеты, изображённые в виде тех богов, имена которых эти планеты носили.

Стены покоев, не занятые окнами, были также разрисованы, причём одна стена была заполнена изображениями фантастических зверей и птиц, вроде «грифа», «единорога», «сирин-птицы» и других, а другая, противоположная ей, посвящена была библейским сценам: изгнанию Адама и Евы из рая, столпотворению вавилонскому, принесению в жертву Авраамом Исаака, продаже Иосифа братьями в плен, премудрому Соломону с царицей Савской, сидящей у его ног, единоборству Давида с Голиафом и другим.

Вдоль стен стояли не лавки, а стулья с высокими резными спинками, с мягкими сиденьями, обтянутыми красным бархатом, с блестящими гвоздиками и небольшими золотыми кисточками. Большой стол был покрыт дорогой тяжёлой бархатной скатертью с большими кистями по углам. Кроме него, по углам стояло несколько маленьких, с различными вещами на них. Так, на одном стояли заморские часы, в виде башни, вверху которой находился циферблат. Когда часы начинали бить полдень, то дверки башни отворялись и оттуда выходило четверо воинов в блестящем вооружении; за ними выходило двенадцать апостолов, за которыми следовали также воины; вся эта процессия останавливалась, поворачивалась лицом к зрителям, и в это время невидимая музыка начинала предивно играть какую-то пьесу; по окончании её все фигурки опять поворачивались и скрывались в башенке.

По стенам были ввинчены бронзовые бра венецианского изготовления с толстыми восковыми свечами разных цветов, обвитыми золотыми и серебряными нитями.

В одном углу стоял шахматный столик с квадратами из венецианской мозаики и с находившимися в коробочке шахматами из слоновой кости с золотыми и серебряными отличиями для обеих сторон.

Не хуже были убраны и другие комнаты Артамона Сергеевича. Особенно выделялась его «собинная комнатка», отвечавшая теперешнему понятию о кабинете. Там вдоль одной стены стоял шкаф из дубового дерева с резными барельефами Солона, как представителя государственного ума, и Сократа, представителя мудрости, Минервы, с совой у её ног, и тому подобное. Шкаф был полон книг русских, латинских, немецких, французских, итальянских и английских.

— Обасурманился Артамошка, обасурманился! Бога не боится, душу чёрту продал! Вот будет на том свете кипеть в смоле горючей, так вспомнит про все свои «зодии» да «ворганы», — говорили его недруги и завидующие ему, а всё-таки заходили к нему, чтобы посмотреть на заморские диковинки, послушать рассказы иностранцев, которые никогда не переводились в его доме, поиграть в шахматы.

А то и так просто заходили, чтобы «милостивец Артамон Сергеевич» не забыл их лицо; может быть, это когда-нибудь и пригодится: ведь Матвеев — уж какой сильный человек! У него вон и царь запросто бывает.

Вот и теперь Тишайший сидел в парадной горнице матвеевского дома и только что отодвинул от себя столик, за которым играл в шахматы со своим «собинным другом».

— Ха-ха-ха!.. — добродушно смеялся царь, потряхивая всем своим дородным телом. — Попался, Сергеич, попался!.. И ты потерпел поражение!

Матвеев, старик с седой бородой и умным лицом, продолжал сидеть и смотреть на доску, где в беспорядке сбились шахматные фигуры, и доискивался причины, почему царь нанёс ему поражение.

— Я доволен, весьма доволен! — повторил Тишайший, потирая руки. — Не всё же тебе у меня выигрывать, — в кои веки и мне Господь помог победу и одоление на тебя иметь. Чего смотришь? Али свою ошибку выискиваешь? Ну, так вот я тебе её покажу. — Царь опять пододвинулся к доске. — Ну, вот смотри! — И он расставил снова в порядок шахматы. — Вот если бы ты пошёл этим конём, а не ферязью, то мне с моей турой некуда было бы деваться. Я заперт. Ладно. Тогда я своего слона должен был бы вот куда поставить, а королеву сюда. Стрельцами ты меня сгрудил бы — и мне крышка. Верно?

— Верно, государь, верно, — ответил Матвеев.

— И как на тебя, Сергеич, такая поруха нашла — не пойму. Всё ты меня одолевал, никогда спуска не давал, а тут и опростоволосился.

— Что же, государь-надёжа, и конь о четырёх копытах, а спотыкается ведь.

— Это ты верное слово молвил, что спотыкается, — ответил Тишайший. — А с тобою я люблю играть, Сергеич: ты не то, что вон другие бояре, которые все норовят проиграть мне. Нехорошо это. А ты сколько раз обыграешь меня, прежде чем сам впросак попадёшься.

Матвеев ничего не ответил на это, так как не в его характере было, пользуясь минутой, делать какой-нибудь вред кому-либо, даже своему злейшему врагу.

Тишайший потянулся в своём мягком кресле и вдруг, охнув, схватился за поясницу.

— Что с тобою, государь? — тревожно спросил Матвеев.

— В поясницу что-то кольнуло, продуло, знать. Вчера забрался я на дворцовую вышку, чтобы полюбоваться Москвой, так там, должно быть, и продуло.

— За лекарем спосылал бы, государь, — за Розенбургом, Энгельгардом или Блюментростом. Осмотрели бы они тебя и какого-либо медикаменту дали, — сказал Матвеев.

— Подожду малость, авось само собой пройдёт.

— Ой, смотри, надёжа-царь, не запускай хворобы: не было бы чего худого. Вспомни-ка твоего родителя, царя Михаила Фёдоровича! Запустил он сначала свою болезнь, после за дохтурами спосылал, а ничего не вышло — поздно уже было.

При упоминании о своём родителе царь набожно перекрестился на бывшую в переднем углу божницу и произнёс: