Владимир Якимов - За рубежом и на Москве

Так начались дипломатические сношения России с Францией, за два с лишним столетия до настоящего времени. В продолжение этого времени эти сношения всё более регулировались, а порой совершенно прерывались, и оба государства даже дважды воевали друг с другом. Но всё это не мешало питать им друг к другу уважение, что наконец в конце прошлого столетия завершилось объявлением всему миру открытого союза между ними.

— А что, эти люди понимают наш язык? — спросил по дороге молодой офицер Гонориуса Одоратуса.

— Вот этот молодой немного понимает, — ответил тот, указывая на Яглина, который в это время не спускал взоров с ехавшей впереди «гишпанки» и невольно любовался красивой посадкой амазонки.

«Изрядная девка — эта гишпанка, — подумал он про себя. — Куда нашим московским репам до заморских баб и девок!»

Офицер заметил этот восхищенный взгляд молодого человека, и невольная досада шевельнулась в его сердце.

«Что этот варвар так смотрит на Элеонору? — недовольно подумал он. — Эти восточные люди, что турки, похотливы».

Осадив коня, он подождал, пока Яглин поравняется с ним, и вежливо спросил:

— Вы понимаете наш язык?

Яглин ответил, что понимает.

— Это хорошо. Стало быть, мы можем разговаривать с вами. Хотите, мы будем друзьями? — И офицер протянул молодому русскому руку в длинной перчатке.

«Что это он со своей дружбой напрашивается ко мне?» — подумал Яглин, который, будучи долгое время в посольстве, научился той истине, что за рубежом нужно быть осторожным, чтобы не попасть как-нибудь впросак, но, взглянув в открытое и показавшееся ему честным лицо молодого офицера, отогнал возникшие было сомнения и, подавая ему свою руку, сказал:

— Хорошо. Будем друзьями.

Они пожали друг другу руки.

— Моё имя — Гастон де Вигонь, — сказал после этого офицер.

Яглин сказал своё. Офицер пробовал было повторить его, но никак не мог.

Элеонора оглянулась на них и весело рассмеялась, глядя на Гастона де Вигоня.

— А я выговорю имя иностранца: Роман Яглин, — сказала она и звонко расхохоталась.

Яглин, глядя на неё, тоже рассмеялся.

— Будем и мы друзьями, — сказала Элеонора и протянула свою руку молодому русскому.

— За великую почту честь, — ответил тот и, пожав поданную ему маленькую, изящную ручку, не спешил скоро выпустить её.

Гастон, увидав это, нахмурился и отвернулся.

В это время они дошли до губернаторского дома. Элеонора круто остановила свою лошадь и тихо сказала своему спутнику:

— Теперь я еду. О н может опять увидеть нас.

— Мы сегодня увидимся? — наклонившись к самому её уху, спросил де Вигонь.

— Нет, на сегодня довольно, — ответила она. — Приходите, если хотите, завтра.

Элеонора пожала офицеру руку, кивнула Яглину и повернула лошадь в одну из боковых улиц.

Роман невольно посмотрел ей вслед, любуясь её стройной фигурой и красивой посадкой. Однако Гастон де Вигонь поймал этот почти восторженный взгляд молодого «варвара» и опять недовольно нахмурился.

— Ну, Романушка, и девка же! — раздался около Яглина голос подьячего. — Вот дьяволица-то, прости, Господи, моё согрешение! Коли на грех идти да с такой еретичкой связаться, так всех наших московских девок и баб забудешь.

— Это ты верно сказал, что забудешь, — о чём-то задумываясь, ответил Яглин.

И в его уме невольно мелькнуло широкое лицо полной, дебелой и некрасивой Настасьи Потёмкиной, дочери стольника Петра Ивановича Потёмкина, стоявшего во главе этого посольства. Пред самым отъездом их только что помолвили, и Пётр Иванович особенно хлопотал о том, чтобы взять будущего зятя в посольство, опираясь на то, что Роман, бегая часто в Немецкую слободу, научился там «языкам разным, без чего за рубежом мы просто пропасть должны», — как говорил он, хотя Роман Яглин выучился там только немецкому и латинскому языкам.

Правда, Настасья была хороша по-своему, в московском вкусе: была румяна, полна, но и только. Однако на её полном, вечно заспанном лице нельзя было прочитать ничего; оно как бы закаменело в своём выражении. Движения тоже у неё были как бы рассчитанные, слова — ранее заученные, точно она боялась сказать что-либо лишнее или лишний шаг сделать.

«Кукла! Как есть кукла!» — решил про себя Яглин, вспомнив про свою невесту.

Но в это время они дошли до губернаторского дома. Гастон де Вигонь, соскакивая с лошади, сказал: «Я сейчас пойду и расскажу про всё дяде» — и скрылся в крыльце высокого дома.

— Ух, упарился! — произнёс подьячий, садясь на камень около дома. — И пекло же, прости, Господи! Кваску бы теперь хорошего… с ледком… Да похолоднее.

— А может, вина, Прокофьич, хочешь? — смеясь, сказал Яглин.

— Что же, и от винца не отказался бы.

Яглин обратился к Баптисту и спросил, нельзя ли достать где-нибудь вина.

— О, сколько хотите! — воскликнул солдат. — Здесь неподалёку есть хороший кабачок. Там доброе винцо есть.

Яглин полез в нижний карман кафтана, вытащил оттуда большой кошель из тонкой кожи, в котором находилось немного денег, и, вынув оттуда несколько монет, подал их Баптисту.

— Сейчас и вино пить будете, — сказал тот подьячему, подмигивая ему правым глазом и ударяя рукой по его толстому животу, отчего тот даже вскрикнул.

В это время из дома вышел Гонориус Одоратус и сказал русским:

— Идёмте! Губернатор вас ждёт.

Яглин и подьячий вошли в дом и очутились в большой комнате с гербами. Навстречу им шёл высокий старик с седыми усами и такой же узкой, длинной бородой, с длинным, сухощавым, галльского типа лицом. Это был губернатор Байоны, маркиз Сен-Пе.

Яглин и подьячий, по московскому обычаю, низко поклонились, коснувшись концами пальцев пола. Губернатор некоторое время со вниманием смотрел на этих людей, одетых в никогда не виданную им одежду. Стоявший около него Гонориус Одоратус вполголоса объяснял ему, что эти люди прибыли из земли московитов и едут теперь с посольством в Париж к королю.

— Они умеют говорить на нашем языке? — спросил губернатор.

— Вот этот, помоложе, хотя и плохо, но всё-таки может объясниться, — ответил Гонориус.

Губернатор подошёл к русским поближе и, отвечая на их поклон, спросил, чего им от него нужно.

— Посланы мы, государь мой, — ответил Яглин, — послом великого государя московского, Петром Потёмкиным, и советником его, Семёном Румянцевым, к твоей милости. Послы наши едут к могущественному государю фряжскому с предложением братской любви и согласия и находятся теперь в Ируне, на самой границе. И просят послы наши твою милость, господин славный, чтобы ты принял нас, дал помещение, кормил и переправил в Париж за счёт короля, как то делали с нами везде в разных государствах, где мы бывали.