Грегор Самаров - При дворе императрицы Елизаветы Петровны

Анна, покачав головой, воскликнула:

— Нет, нет, и тысячу раз нет! Вы говорите, что я буду вашей госпожой, а между тем вы прибегли к тайной хитрости и привели меня в эту тюрьму. Говорите, что я буду вашей подругой, а делаете мне зло? Оставьте меня! Мой дух не стремится к господству, я хочу быть служанкой тому, кого я люблю, без кого для меня нет счастья и для кого я брошу всю славу и всё величие... Отпустите меня!

Она сделала шаг к двери.

Лицо Шувалова вспыхнуло гневом, глаза загорелись безудержной страстью, исказившей его черты.

— Ты осмеливаешься пренебрегать мной ради того, чья жизнь в моих руках? — проговорил он, еле сдерживаясь. — Ты осмеливаешься отвергать дар моей любви? Тогда ты должна почувствовать, — воскликнул он вне себя, — что ты в моей власти и что против этой власти у тебя нет защиты!

Распалённый страстью и гневом, он бросился к Анне и схватил её за руки, чтобы привлечь к себе, причём трудно было различить, любовью или ненавистью сверкали его глаза.

Анна мертвенно побледнела, но лишь закинула назад голову, губы её насмешливо дрогнули, и она сказала холодным, резким тоном:

— Если я в вашей власти, то всё же есть власть, которая стоит выше вашей и может метать молнии мести; и у меня, беззащитной, есть против вас оружие: это смерть, чтобы избежать позора, и, — прибавила она, смотря в упор в глаза Шувалову, — презрение к человеку, который уверен, что может приказывать любить, потому что сам привык любить по приказу!

Шувалов вздрогнул; вся кровь отлила от его лица и прилила к сердцу; он отпустил руки девушки, грудь его тяжело дышала, он тихо потупился.

Несколько минут оба молча стояли друг против друга; наконец вельможа сказал глухим голосом:

— Слово, которое ты произнесла, было бы для мужчины смертным приговором; но ты не то что другие, у тебя есть гордость и мужество, и ты не знаешь страха. Ты права: всякое насилие было бы недостойно меня и дало бы тебе право думать на самом деле то, что ты сейчас сказала.

— Вы даёте мне свободу? — воскликнула Анна. — Вы хотите соединить меня с тем, кого я люблю, кто ждёт меня?

Шувалов почти робко поднял на неё свой взгляд и, посмотрев на неё не отрываясь, произнёс:

— Нет, я не могу сделать этого; я слишком люблю тебя и, кроме того, убеждён, что моя любовь сделает тебя счастливой.

Девушка с болезненным стоном опустилась на стул и закрыла лицо руками.

— Выслушай меня, — подойдя к ней, продолжал Шувалов, — было недостойно угрожать тебе: я прошу у тебя прощения, но свободы я тебе не дам. И без боя не уступлю. Ты должна остаться здесь. Я уверен, — продолжал он, и в его взгляде на одно мгновение сверкнула прежняя самонадеянность, — что ты полюбишь меня, когда узнаешь, и не будешь презирать меня, узнав.

— О, Боже мой, — рыдая, сказала Анна, — а он?

— Клянусь тебе, — воскликнул Шувалов, — что с ним не случится ничего дурного. Я должен победить его в твоём сердце, не прибегая ни к силе, ни к власти! Теперь прощай! Ты сильно взволнована, слова были бы напрасны в настоящую минуту! Этот дом в твоём распоряжении: тебе стоит позвонить, и твоё малейшее желание будет исполнено; завтра, когда ты успокоишься, ты опять увидишь меня; я буду добиваться твоей любви так нежно и покорно, как тот бедный пастух...

Шувалов взял руку Анны и почтительно коснулся губами, как будто стоял перед владетельной особой, а затем быстро вышел из комнаты. Анна склонила голову, прислушиваясь к его удаляющимся шагам.

Шувалов не запер двери, но бегство через парадный вход было немыслимо.

Девушка поспешила к окну и отдёрнула портьеру. Двор был окружён высокой стеной: отсюда бегство тоже было невозможно.

Тогда Анна, подняв к небу полный страдания взор, опустившись на колени и скрестив на груди руки, погрузилась в тихую и жаркую молитву.

Императрица отпустила наконец барона Ревентлова, увлечённая Бекетовым, и он поспешил на сцену: Анна могла там поджидать его. Но кулисы были пусты, и только на сцене суетилось несколько слуг, убирая декорации, и не могли сообщить барону никаких сведений о той, которую он искал. С беспокойством поспешил молодой человек в аванзал — там собирались участники представления; однако и аванзал был пуст. Это усилило тревогу Ревентлова. Очевидно, Анна возвратилась домой одна; отсюда возникала новая помеха задуманному ими бегству; пришлось бы измышлять предлог, чтобы увезти девушку из отцовского дома.

Ломая над этим голову, барон медленно вышел в коридор. Но едва успел он затворить за собою дверь аванзала, как к нему приблизился офицер Измайловского полка и сказал с учтивым поклоном:

— Позвольте вашу шпагу, господин камергер!

Ревентлов вздрогнул; прошло несколько мгновений, пока он мог почувствовать всю силу так внезапно поразившего его удара. Он с полной растерянностью смотрел на офицера и, наконец, спросил, запинаясь, нетвёрдым голосом:

— Мою шпагу?.. Почему же?

— Потому что мне дан приказ арестовать вас, — ответил гвардеец с мимолётной улыбкой удивления, мелькнувшей при столь наивном вопросе.

— Арестовать? — подхватил поражённый голштинец. — В чём же обвиняют меня? Что хотят сделать со мною?.. Куда должны вы препроводить меня?

— Что хотят с вами сделать и в чём вас обвиняют, мне не известно. Я просто получил приказ за подписью её величества ожидать и арестовать вас у этих дверей, — ответил офицер. — Впрочем, будьте вполне покойны; я не думаю, чтобы вам приписывали какое-нибудь тяжкое преступление или готовили ужасную участь, потому что мне приказано только отвезти вас на гауптвахту в крепость и распорядиться, чтобы с вами обращались там со всем почтением, подобающим вашему званию.

Отчаяние сверкнуло в глазах Ревентлова.

— Со всем почтением, подобающим моему званию! — громко и запальчиво воскликнул он. — Что мне в этом! Моя свобода — вот что мне нужно! Полжизни готов я отдать за то, чтобы быть свободным сегодняшней ночью! Неужели государыня могла узнать?.. — глухо прибавил несчастный, повесив голову. — Или Иван Шувалов?.. Ну да, конечно, это, должно быть, его штуки!.. Второй раз я становлюсь ему поперёк дороги... тут не может быть никакого сомнения... О, сударь, — воскликнул он опять, с мольбою простирая руки к стоявшему перед ним измайловцу, — подождите минутку... позвольте мне вернуться к её величеству... тогда всё разъяснится... государыня заведомо не могла дать этот приказ...

Барон сделал движение к двери, однако офицер проворно преградил ему путь, взялся за дверную ручку и учтиво, но строго и с твёрдостью сказал:

— Весьма сожалею, но мною получен вполне определённый приказ, и мне не остаётся ничего более, как препроводить вас на гауптвахту. Я не могу позволить вам разговаривать с кем бы то ни было и отлучаться от меня хотя бы на одну минуту.