Грегор Самаров - При дворе императрицы Елизаветы Петровны

В эту минуту отворилась дверь, и в комнату спокойными уверенными шагами, с сознанием своего достоинства вошёл доктор Бургав.

Подавив волнение, Салтыков вежливо поздоровался с придворным медиком и, принуждая себя, равнодушно спросил:

— Надеюсь, болезнь её императорского высочества не серьёзна?

Доктор Бургав ответил на приветствие камергера с любезностью человека, положение которого не имеет ничего общего с придворными интригами и с тем, в милости или в немилости находится то или другое лицо.

— Её высочество нуждается в развлечении и весёлой беседе, а прежде всего ей следует остерегаться всяких волнений.

— Великий князь приказал мне, — сказал Салтыков, — развлекать его августейшую супругу; следует ли мне осмелиться исполнить это приказание?

— Лёгкие, весёлые разговоры — лучшее в этом случае лекарство, — сделав лёгкий поклон в сторону Салтыкова, доктор Бургав прошёл мимо него и вышел из комнаты.

— Так я последую совету врача и приказанию супруга! — решился Салтыков и быстрыми шагами направился в комнату великой княгини.

Екатерина Алексеевна всё ещё лежала на кушетке, и на её губах играла задумчивая, счастливая улыбка. При внезапном появлении Салтыкова лицо её залил лёгкий румянец; она слегка приподнялась и взглянула на него вопросительно, с негодованием, но вдруг потупилась перед страстным огнём его взгляда.

— Я явился по приказанию великого князя и доктора Бургава, — сдавленным голосом объяснял Салтыков своё появление, — чтобы облегчить вам, моя всемилостивейшая повелительница, препровождение времени.

— Благодарю вас, Сергей Семёнович, — ответила Екатерина, не поднимая взора, — но мне нужен покой, — прибавила она несколько робко, хотя с явной холодностью.

— После этого мне ничего более не остаётся, как удалиться и не нарушать вашего одиночества, — с горечью сказал Салтыков, настороженно делая шаг к кушетке великой княгини. — Но я также нуждаюсь в покое, в блаженном успокоении, которое могла бы дать мне уверенность... Настала минута узнать то или другое решение... Я не упущу её... Наконец, я имею право требовать от вас этого решения!

Екатерина Алексеевна гордо подняла голову, но снова не выдержала его страстного, грозного взгляда и потупилась.

— Да, Екатерина! — воскликнул он. — Да, я имею право требовать, чтобы вы дали мне успокоение, потому что вы играете моим сердцем, вы губите мою душу, убиваете мои силы... Я имею право требовать от вас этого слова, которое может решить мою судьбу. И прошу вас, — продолжал он с глубоким чувством, схватив и целуя её руку, — чтобы ваше решение было доброе, дающее жизнь... Чтобы вы не сделали навеки несчастным того, кто чтит вас, как святыню!

Екатерина Алексеевна отняла у него руку.

— Что за выражения! — воскликнула она, испуганно поднимаясь и делая шаг к дверям спальни.

— Это язык чувства, и вы знаете его, — воскликнул Салтыков, заграждая ей дорогу, — чувства, которое медленно и робко поднимало голову, но росло, властное и могучее, выросло, и по вашей вине выросло, Екатерина... — Он снова взял её руку и удержал в своей. — Своими взглядами, своими улыбками вы питали мои надежды, вы позволяли огню любви разгораться всё ярче... И теперь, когда мы стоим лицом к лицу, когда минута благоприятствует нам, чего вы хотите: одним только словом вознести меня на небеса или оттолкнуть?

Екатерина Алексеевна, страшно смущённая, попробовала освободиться, она с гневом смотрела в глаза Салтыкову.

— Не моя вина, что ваша дерзость неверно истолковала мою доброту и внимание к вам! — воскликнула она. — Это недоразумение послужит мне уроком на будущее время, научив меня быть осторожнее, чтобы слуги моего супруга не забывались предо мной.

Пламя вспыхнуло в глазах Салтыкова.

— Вы хотите низвести меня до положения жалкой игрушки! — еле сдерживаясь, проговорил он. — Это вам не удастся, и даже если бы эта минута повлекла за собой мою гибель, вы должны даровать мне то, что обещали ваши взгляды, ваши уста... — Он силой заставил великую княгиню снова опуститься на кушетку, бросился перед нею на колени и, притянув её к себе, покрыл руки жаркими поцелуями. — Моя обожаемая повелительница! Ведь вы не оттолкнёте меня, — молил он, — я знаю это... О, любящие глаза не могут ошибиться... Я знаю голос вашего сердца, я вижу сияние нежного пламени в этих любимых глазах — пусть губы мои примут приговор этих любимых уст!

— Вы в заблуждении! — воскликнула Екатерина Алексеевна, отталкивая его. — Ваша дерзость граничит с безумием!

— Да, — ответил он, заключая её в объятия, — это безумие, безумие любви, и этому безумию небо даровало силу побеждать всё, что противопоставляет холодный расчёт! Моё безумие также победит... для тебя и для меня, Екатерина, потому что ты любишь меня, я это знаю, хотя ты и колеблешься произнести это слово.

Он ещё крепче обнял великую княгиню и прижался губами к её губам. На минуту, словно побеждённая его страстью, она закрыла глаза, но тотчас же с силой вырвалась из его объятий и со сверкающими гневом глазами, повелительно протянув руку, воскликнула:

— Дерзкий насильник! Не прикасайся к матери отпрыска Романовых! Я его ношу под сердцем!

Салтыков побледнел как смерть; на его лице застыло выражение ужаса. Он помутившимися глазами пристально посмотрел на Екатерину; его руки бессильно повисли.

Великая княгиня поспешно отошла от него.

В эту минуту дверь быстро распахнулась и вошёл Чоглоков. Он остановился у порога и с яростной ненавистью смотрел на представившееся ему зрелище. Салтыков, казалось, и не заметил его прихода; он остался стоять на коленях и, словно в беспамятстве, продолжал тупо смотреть пред собой.

Огромная сила воли помогла Екатерине Алексеевне вернуть себе самообладание.

— Я действительно вижу, Сергей Семёнович, — сказала она с достоинством, — что семейные обстоятельства, о которых вы мне сообщили, делают ваше присутствие в Москве необходимым. Я буду просить великого князя на некоторое время лишить себя вашего общества, хотя для него это и будет очень тяжело, и дать вам отпуск для поездки в Москву. Константин Васильевич, конечно, поддержит вашу просьбу, — совершенно спокойно продолжала она, — и его слово, может быть, окажется ещё действеннее моего, — докончила она с лёгкой улыбкой.

Чоглоков даже не дал себе труда скрыть обуревавшие чувства.

— Да! — воскликнул он со злобной улыбкой, причём его руки с угрозой сжались в кулаки. — Я позабочусь об увольнении, о котором Сергей Семёнович не решился сам просить великого князя... Он получит его, и даже сегодня... и ничто не должно задерживать его отъезд!

Он бросился вон из комнаты и с шумом захлопнул за собой дверь.