Грегор Самаров - При дворе императрицы Елизаветы Петровны

— Но моё герцогство ничего не приносит мне, — повторил Пётр Фёдорович, почти с испугом глядя на Уильямса, — а как русский великий князь, я так беден, что едва свожу концы с концами! Что же мне делать? — крикнул он с сердитым упрямством. — Разве я не должен достать денег во что бы то ни стало, хотя бы и пришлось получить их из ненавистных рук датского короля?

— Никакое золото в мире не заменит вам, ваше высочество, политического значения как обладателя Голштинии, — сказал Уильямс.

— Вот и моя жена говорит то же самое, — воскликнул Пётр Фёдорович. — Вы сейчас были у неё; не дала ли она вам поручения сказать мне то, что вы сказали?

— Я не говорил об этом с её императорским высочеством великой княгиней, — возразил Уильямс, — но если бы она и дала мне поручение такого рода, то это лишь доказало бы, как основательно то уважение, которое питает его величество король прусский к уму и политической прозорливости вашей августейшей супруги.

— О, — воскликнул Пётр Фёдорович, — неужели это правда? В том письме есть настоятельный совет почаще обращаться к помощи моей жены.

— Король высказывает всякий раз восторженное удивление, когда говорит о её императорском высочестве, — произнёс Уильямс. — Я знаю, что он не упускает случая дать понять и сэру Эндрю Митчелу, как высоко он ценит ум великой княгини.

— Да, да, — в раздумье сказал Пётр Фёдорович, — король, вероятно, прав: моя жена иногда говорит очень умно, и, может быть, было бы лучше, если бы я чаще следовал её советам... Но, — воскликнул он в новом приступе упрямства, — я не могу платить за будущие политические преимущества русского императора моими унизительными лишениями; моё герцогство не приносит мне никакого дохода, и если датский король обещает мне солидную сумму... Императрица более, чем когда-либо, стесняет меня в денежном отношении... похоже, как будто она хочет принудить меня к продаже герцогства... Что мне делать?

— Будущему русскому императору не подобает руководствоваться такими соображениями, — сказал Уильямс, — и если вам, ваше высочество, угодно будет поручить мне, другу сэра Эндрю Митчела и почитателю прусского короля, устранение этих мелких забот, то прошу вас располагать мною вполне. — Он вынул из бумажника три чека на английский банк по тысяче фунтов и почтительно продолжал: — Ваше высочество, удостойте из рук человека, которого вы только что милостиво назвали своим другом, принять ничтожное содействие к устранению беспокоящих вас презренных забот!

Пётр Фёдорович с загоревшимися глазами протянул руку к деньгам, но тотчас же, подняв голову с неожиданной вспышкой гордости, воскликнул:

— Я не могу... мне невозможно принять такой подарок!

— Подарок? — возразил Уильямс. — Но кто же осмелился бы предложить подарок высочайшей особе? Это заем, который я всеподданнейше предлагаю великому князю, чтобы получить его с процентами от императора.

— А если императрица узнает об этом займе? — боязливо спросил наследник.

— Скромность — неотъемлемая обязанность преданного вам слуги, — ответил сэр Уильямс, — иначе он мог бы потерять место посланника; поэтому это ничтожное, совершенно частное дельце, чисто дружественного характера, может стать известным лишь через вас, ваше высочество.

— О, что касается этого, — воскликнул великий князь, — то вы можете быть вполне спокойны! Если бы об этом узнали, то мои доходы оказались бы ещё более ограниченными. — После этого он, старательно заперев в ящик своего письменного стола и деньги, и письмо прусского короля, нерешительно сказал: — И всё-таки я не знаю, что мне делать с этим графом Линаром? Я позволил начать переговоры, я дал Пехлину полномочия.

— Пусть Пехлин действует, всемилостивейший государь: слушайте то, что он будет говорить вам; затягивайте своё решение, ничем не связывайте себя, пока не придёт момент покончить с вопросом, для чего всегда найдётся подходящий предлог... Но прежде всего никогда не забывайте, что здесь желания датского короля сильно поддерживаются, так как этою ценою надеются приобрести его участие во враждебных действиях против прусского короля.

— Выходит, что я вместе с моим герцогством как будто продал бы его величество! — с жаром воскликнул Пётр Фёдорович. — Нет, этого никогда не будет! Никогда! Но вы, сэр, — продолжал он, в полном недоумении качая головою, — сами отсоветовали мне исполнить этот план; а между тем, если я последую вашему совету, король датский откажется от участия в союзе, который вы создали с таким старанием... Я не понимаю...

— Всемилостивейший государь, — улыбаясь, ответил Уильямс, — есть много загадок, разрешить которые может только будущее. Прошу вас, ваше императорское высочество, в тех случаях, когда вы не понимаете английского посланника, верить другу сэра Эндрю Митчела и твёрдо помнить лишь одно, а именно: что в Чарлзе Генбэри Уильямсе вы всегда найдёте друга, готового исполнить малейшее ваше желание. А теперь я попрошу у вас, ваше императорское высочество, позволения откланяться; аудиенция не должна продолжаться чересчур долго.

— Её императорское высочество великая княгиня! — доложил в эту минуту лакей, поспешно распахивая двери.

— Моя жена? — удивился Пётр Фёдорович. — Что могло ей понадобиться?

— Ваше высочество, вы сейчас узнаете это, — сказал Уильямс, — и не забудьте, что великая княгиня — лучший министр и советчик герцога голштинского.

Отвесив на пороге комнаты ещё один глубокий поклон, он поспешно вышел в переднюю комнату, между тем как Пётр Фёдорович, приведённый в полное смущение необыкновенными событиями дня, стал ждать прихода супруги.

Оставшись один, Салтыков в волнении ходил по комнате, глаза его то и дело останавливались на двери, ведшей в покои великой княгини, но войти он всё не решался.

«Я и сам не пойму, что со мною происходит, — думал он, прижимая руку к сильно бьющемуся сердцу, — что заставило меня идти на эту пытку? Завоевать женщину или будущую императрицу?.. Быть может, это было скорее даже честолюбие, чем любовь?! И, увы! Похоже, что орёл, так отважно устремившийся навстречу солнцу, обратился в ничтожную муху, обожжённую жгучими лучами царственного светила и готовую упасть во прах... Я надеялся покорить эту женщину, сделать её своим послушным орудием, чтобы властвовать. А теперь об этом уже нет и речи. Я забываю, что она наследница престола, моя душа томится по её прелестным глазам, душа стремится к ней, и я был бы рад теперь, чтобы она стала мне ровней, чтобы мог без помех лежать у ног её и упиваться сладким ядом улыбки! Но этого не должно быть! — воскликнул он, гневно топнув ногой и выпрямляясь. — Я не хочу быть её игрушкой и вспыхивать, как школьник, от шелеста её платья!»