Грегор Самаров - При дворе императрицы Елизаветы Петровны

Ревентлов пользовался каждым свободным от службы часом, чтобы заглянуть в гостиницу Евреинова, как и Брокдорф, со своей стороны, употреблял свои досуги на то, чтобы навещать сестёр Рейфенштейн.

Красавица Анна каждый раз встречала молодого гостя с сердечной радостью, как старинного друга; когда он появлялся, она не спускала с него взора, сама заваривала ему чай, и если барон подсаживался тогда к ней на лавку у маленького буфета, где они сидели вдвоём в первый вечер их знакомства, тогда девушка брала в руки балалайку и пела ему под аккомпанемент русские народные песни, в которых слушатель понимал теперь всё больше и больше. Для прочих посетителей, которых Анна встречала прежде так приветливо и радостно, у неё находился теперь едва равнодушный взгляд, холодный поклон, и часто требовалось строгое, сердитое замечание Евреинова, чтобы напомнить девушке её обязанности радушной и гостеприимной хозяйки.

Такая резкая перемена в дочери, равно как и её причина, не могли укрыться от зоркого взгляда отца, и это открытие внушило ему сильнейшее недоверие к Ревентлову. Правда, он приветствовал молодого человека при его посещениях с почтительной учтивостью, подобавшей придворному кавалеру и камергеру наследника престола. Когда же молодые люди сидели вместе, совершенно поглощённые своей беседой, словно оторванные от всего окружающего, Евреинов мрачно и грозно посматривал на них издали и в его глазах можно было прочесть почти сожаление о том, что чужеземец, приковавший к себе его дочь как будто внезапным колдовством, носит знаки камергерского звания, которое делает его неприкосновенным и исключает возможность отказать ему от дома. Отец не говорил ни слова с дочерью об этом деле, причинявшем ему горькие заботы; помимо строгих и сердитых напоминаний о том, чтобы она не забывала своих обязанностей, лежавших на ней как на хозяйке дома, он обращался с нею по-прежнему сердечно и ласково. Опытный, умный старик знал, что в подобных случаях всякое резкое вмешательство только усугубляет зло.

Между тем ещё иная забота закралась в сердце Евреинова и тревожила его не меньше так мало скрываемой любви его дочери к молодому голштинскому дворянину. Иван Иванович Шувалов стал частенько заглядывать в его заведение с того дня, когда побывал там со своим двоюродным братом Александром Ивановичем, и заказывал себе на кухне русской половины гостиницы то одно, то другое блюдо, благодаря чему его пребывание здесь затягивалось каждый раз на час и долее. В этих случаях Шувалов всегда необычайно любезно и ласково беседовал с Евреиновым и хвалил его за соблюдение русских обычаев. С Анной он разговаривал о самых обыденных и безразличных предметах даже и тогда, когда Евреинову приходилось отлучаться на кухню, чтобы взглянуть на стряпню, а его дочь, чтобы занять важного гостя, оставалась одна у стола, накрытого для него. Граф и наедине с нею сохранял свою спокойную гордость, только в обращении его проглядывала поразительная вежливость, точно дочь трактирщика, дед которой был ещё крепостным предков Шувалова, была одной из знатнейших и высокородных дам. Однако, несмотря на эту сдержанность Шувалова, настоящая причина его частых посещений не укрылась от проницательного Евреинова. Он ловил взоры, которые властный вельможа, словно повинуясь неодолимой магической силе, устремлял на красавицу Анну; они достаточно ясно и понятно выражали всё то, что сановный гость старался скрыть под своей холодной важностью.

Девушка, со своей стороны, не замечала этих взоров. Евреинов избегал посвящать свою дочь в сделанное им открытие, но тем не менее оно наполняло его мучительной тревогой. Относительно Ревентлова он мог только опасаться, что будет поставлен в необходимость огорчить Анну, принудив суровыми мерами к повиновению своей воле, потому что, если бы даже молодой голштинец, так же мало скрывавший свои чувства, как и она, серьёзно задумал жениться, то брак его дочери с басурманом без всяких средств, заехавшим в Россию, представлялся Евреинову страшной бедою, с которой он был готов всеми силами бороться. Гораздо хуже явная любовь Шувалова. Опасность, грозившая девушке с этой стороны, была бы, пожалуй, не устранима. Вдобавок Евреинову, как и всем, была известна страстная привязанность императрицы к своему любимцу, который уже давно упрочил своё положение и победоносно сокрушал всякое соперничество. Для Евреинова не было тайной и то, с какой неумолимой строгостью поступала императрица, когда в ней поднималась ревность. Какому же наказанию обрекла бы она соперницу, похитившую у неё сердце возлюбленного и подвергшую её терзаниям настоящей ревности? С содроганием думал несчастный отец о той судьбе, которая угрожала его дочери и являлась почти неизбежной, потому что при тысячах подстерегающих аргусовых глаз, находящихся в распоряжении государыни, зоркость которых была ещё изощрена ненавистью и завистью к высокомерному обер-камергеру, было немыслимо, чтобы его увлечение могло долгое время оставаться тайной для государыни.

Наконец, в тревожном томлении сердца он решил прибегнуть за советом к отцу Филарету, практический, глубокий ум которого был ему хорошо известен, причём он твёрдо верил, что совершенно особое божественное откровение осеняет благочестивого, праведного монаха и что молитвы того имеют силу отвращать всякую беду. Едва только успело созреть в нём это намерение, как он приступил к его исполнению.

На следующее же утро он уложил самые лакомые блюда со своей кухни и бутылки самого старого, превосходнейшего вина из своего погреба в большую корзину, приказал поставить её себе в сани и покатил в Невскую лавру.

Не успел Евреинов отъехать от дома, как встретил блестящие, украшенные позолотой императорские сани, запряжённые шестью лошадьми в богатой сбруе; впереди ехали императорские егеря, а конюхи и пажи замыкали поезд. Он несколько свернул в сторону и низко поклонился, узнав сквозь зеркальные стёкла кареты высокопреосвященного архиепископа Феофана, ехавшего с такою пышностью к её императорскому величеству государыне, пригласившей его к себе. Архиепископ заметил стоявшие на краю дороги сани и осенил крестным знамением почтительно приветствовавшего его Евреинова.

«Это благословение преподобного принесёт мне счастье», — подумал Евреинов и, полный радости и надежды, продолжал с этой мыслью свой путь к Александро-Невской лавре.

Архиепископ вскоре остановился у главного подъезда Зимнего дворца; там его почтительно встретила толпа камергеров и проводила по анфиладе блестящих залов до собственных покоев императрицы.

На пороге уборной появилась Елизавета Петровна в простом, совершенно закрытом чёрном шёлковом платье; её волосы были гладко причёсаны и только слегка напудрены; на ней не было никаких украшений и единственным знаком светской суетности в этом почти монашеском образе был живой румянец, о котором она и сегодня не забыла и который при дневном свете придавал её уже поблекшему лицу сходство с маской.