Грегор Самаров - При дворе императрицы Елизаветы Петровны

Беспокойство графа Бестужева усиливалось ещё более ввиду того, что каждый день можно было ожидать прибытия нового английского посла сэра Чарлза Генбэри Уильямса. Этот столь опытный в интригах дипломат, не парализованный, подобно Гью Диккенсу, преклонным возрастом и болезненностью, мог искать и легко найти иные средства для достижения своей цели, а тогда благодарность английского короля, на которую канцлер сильно рассчитывал, не имела бы больше повода.

Но в придворной жизни, особенно весёлой в ту зиму, была замечена любителями интриг и сплетен такая неожиданность: при великокняжеском дворе холодное равнодушие, давно уже водворившееся между Петром Фёдоровичем и Екатериной Алексеевной и часто доходившее до явной ненависти со стороны великого князя, сменилось искренней сердечной близостью, что великий князь, плохо умевший по своей натуре скрывать свои чувства и помыслы, казался порою почти влюблённым в свою супругу, что он во всех делах спрашивал её совета и почти всегда следовал ему, а также не пропускал случая во всеуслышание заявить, что его супруга — прекраснейшая и умнейшая женщина в мире. Это никогда не виданное согласие великокняжеской четы повергло двор великого князя в немалое изумление и волнение, которые, распространяясь дальше, сообщались также влиятельным сферам большого двора; последние, при всём мнимом равнодушии, наблюдали за жизнью и обиходом наследника престола тем зорче, чем лучше им было известно о тщательно скрываемых болезненных припадках императрицы.

Обер-гофмейстерина Чоглокова, после своих откровенных сердечных излияний, действительно заявила себя верным и преданным другом великой княгини. Путём заботливого и внимательного исполнения её желаний, как и ловкого устранения всех неприятностей, она оказывала ей мелкие услуги с таким же усердием, с каким подвергала её раньше горьким обидам и унижениям. Эта женщина радовалась искреннему согласию между царственными супругами, которое подтверждала ей в задушевных разговорах великая княгиня; радовалась особенно сильно по той причине, что оно, будучи замечено всем двором, видимо, особенно огорчало её мужа. При всяком удобном случае Чоглокова спешила обратить на него внимание великой княгини и утешалась при виде мучительного беспокойства, овладевшего её мужем.

Салтыкова Чоглокова почти не замечала, и так как её внимание было всецело отвлечено в другую сторону, то от неё ускользнула болезненная бледность, покрывшая красивое лицо молодого камергера, который всё более и более утрачивал свою весёлость и беззаботность и лишь насильственно принуждал себя принимать участие в разговорах и удовольствиях двора. От ослеплённой своею ревностью обер-гофмейстерины укрылось многое: подавленные вздохи влюблённого и его умоляющие, вопросительные и полные упрёка взоры, которыми он настойчиво искал глаз великой княгини; последняя не отвечала на них, но как будто чувствовала их на себе, потому что она всякий раз точно нечаянно спешила отвернуться от него, с беглым румянцем на щеках, с видом притворного равнодушия.

Чоглокова питала теперь такое расположение и благодарность к Екатерине Алексеевне, что, желая избавить её от малейшей неприятности и рассеять всякое недоразумение, уверила не только Репнина, что относительно великой княгини и Салтыкова всё оказалось ошибкой, но и самое императрицу, когда давала ей отчёт о происходившем при великокняжеском дворе. Чтобы окончательно успокоить государыню, она прибавила к этому удостоверению, что великая княгиня, в полном сознании своего достоинства и долга, всегда самым решительным образом оттолкнула бы всякую попытку своего подданного к волокитству.

При этом разговоре с Чоглоковой императрица сидела у себя в уборной, продолговатой комнате в три окна. Против её кресла стояло трюмо в богато позолоченной раме, отражавшее всю фигуру Елизаветы Петровны, закутанную в пудермантель. Справа и слева между окнами помещались большие столы под белыми батистовыми чехлами с расставленными на них умывальными и туалетными принадлежностями массивного золота старинной работы. У задней стены виднелись большие ширмы, совершенно заслонявшие часть комнаты, а перед ними были расставлены диван и несколько кресел. Одна из самых приближённых камеристок, Анна Семёновна, мыла тепловатой розовой водой волосы государыни, чтобы освободить их от вчерашней пудры и помады.

Совершенно против ожидания Чоглоковой Елизавета Петровна приняла её сообщение без особенной радости. Она уставилась на говорившую удивлённым взором, потом нахмурилась, сведя вместе брови над переносьем, что служило у неё верным признаком сильного раздражения, и сказала насмешливым тоном с горькою усмешкой:

— В самом деле? Это такое радостное событие, что в честь него следовало бы задать празднества по всей России! Конечно, теперь остаётся только ожидать, когда я уберусь на тот свет; ведь если великий князь и великая княгиня так согласны между собою, это означает не что иное, как заговор против меня и моих друзей.

— Как может подобная мысль прийти вам в голову, ваше величество! — воскликнула Чоглокова. — Великий князь, при всех своих недостатках и безумствах, которые нельзя оправдывать, питает глубочайшее почтение к своей всемилостивейшей императрице и тётке.

— Великий князь? — подхватила Елизавета Петровна, пожимая плечами с видом глубокого презрения. — Что это значит? Что это доказывает? Способен ли великий князь к какому-нибудь самостоятельному побуждению вообще? Может ли он что-либо почитать, что-либо ненавидеть, если другие не внушат ему этого почтения или ненависти? Может ли такая женщина, как эта Екатерина, молодая, красивая, с горячей кровью, любить великого князя? Если же она притворяется, что любит его, если она прилагает усилия к тому, чтобы убедить его в своей нежной привязанности, то это делается лишь с целью властвовать над ним, тем более что он, как видно, и рождён только для подчинения! А если она хочет подчинить его себе, значит, у неё на уме со временем подчинить через него своей власти Россию. О, я знаю Екатерину! Она мудра, как змея, и умеет принять вид голубицы, чтобы льстить, невинно воркуя; ведь я сама часто не в силах противиться её искусной лести! Если Екатерина считает нужным обольщать мужа своим голосом сирены и притворяться любящей женой, — продолжала государыня, глядя вниз всё мрачнее и мрачнее, — это доказывает, что, по её расчёту, близко время, когда солнце императорской власти засияет над её головой, а следовательно, — прибавила Елизавета Петровна, едко цедя слова сквозь зубы, — солнце моей жизни близится к закату... Но ведь она может ошибаться... Её расчёт, пожалуй, неверен... Я ещё чувствую в себе молодость, а пока я дышу, мне принадлежит не только настоящее, но и будущее.