Грегор Самаров - На пороге трона

— Минутная победа, — серьёзно ответил Дуглас, — которая снова может быть отнята у нас.

— Её стоит удержать... и я её удержу, — воскликнула девушка. — Эликсир графа Сен-Жермена сделает нас надолго необходимыми для императрицы, да, кроме того, у меня ещё есть другое средство!.. Положитесь на меня... Наш король будет доволен, и, верьте, не пройдёт слишком много времени до тех пор, пока русские войска перейдут прусскую границу.

— Вы смелы! — заметил Дуглас.

— Смелость города берёт! — воскликнула молодая девушка, сверкая глазами.

Она взяла под руку своего спутника и направилась с ним к дворцу.

Их ждал камергер императрицы. Сейчас же вслед за этим к крыльцу была подана лёгкая карета, запряжённая четвёркой самых быстрых украинских лошадей — редкая честь, которую оказывала императрица обоим чужеземцам.

С быстротой ветра мчались Дуглас и его спутница в Петербург, для того чтобы получить вещи мадемуазель де Бомон, а уже через несколько часов она заняла, как фрейлина императрицы, целый ряд элегантных комнат, соединявшихся отдельной дверью с покоями самой императрицы.

При выходе из парка, окружавшего дворец в Ораниенбауме, кипела совершенно особая, пёстрая жизнь. Здесь возвышалась в некотором отдалении от высоких деревьев парка небольшая крепость великого князя, с рвами, подъёмными мостами, заросшими зеленью валами, выдавшимися вперёд бойницами и прочими средствами защиты, какие только были придуманы техникой того времени и предназначались для защиты от нападения места, не имеющего никакой природной защиты. Над зубцами главного бастиона этого укрепления, размеры которого были слишком велики для игрушки и слишком малы для серьёзных военных целей, развевалось знамя с гербом Голштинии; пушки выставляли из амбразур свои жерла, по валам расхаживали часовые в голштинской форме, очень походившей на прусскую гренадерскую, с ружьём на руку; другие часовые стояли в главных воротах за поднятым мостом. Словом, всё тут носило на себе суровый отпечаток военного времени, как будто дело шло о встрече врага и как будто эта крепость должна была решить собой участь тяжёлого похода.

Около этой крепости, рисовавшейся на розовом фоне озарённого заходящим солнцем неба, расстилалась равнина, которую с одной стороны окаймлял дворцовый парк. На опушке парка лежало небольшое озерко с пристанью, у которой были привязаны несколько гребных и парусных шлюпок; в некотором отдалении от берега стояли на якоре два небольших вполне снаряженных фрегата, миниатюрные размеры которых отвечали размерам крепости. Позади собственно укрепления находилось небольшое, с отлогим скатом углубление, так называемая «Долина мира», тоже окружённая шанцами и валами; в центре этой долины помещался простой каменный дом, предназначенный для личных нужд великого князя; позади дома бил фонтан, достигавший высоты крыши дома.

Всё это место, начиная с внешних валов и вплоть до берегов озера, было окружено кольцом леса; здесь вздымались высокие, роскошные сосны, чередуясь с елями, опушёнными зелёными иглами. На этом огромном месте, отличавшемся известной романтической красотой благодаря деревьям, морю и укреплениям, был расположен небольшой пёстрый походный лагерь. Тут правильными рядами тянулись маленькие беленькие палатки с голштинскими флажками на верхушках, небольшие деревянные строения, украшенные еловыми ветвями, бараки с выложенными дёрном земляными с генами. Пересекающиеся улицы этого разбитого по всем правилам военного искусства лагеря пестрели группами голштинских гренадеров; местами пылали копры, на которых в котлах варился ужин, пахнувший мясом и овощами.

Наибольшее оживление наблюдалось пред самой большой из палаток в центре лагеря, возле которой высилось охраняемой двумя часовыми голштинское знамя. Пред этой палаткой вокруг самодельного стола сидела на небольших скамейках и походных стульях группа офицеров, отличавшихся от солдат лишь формой одежды. Здесь виднелись все старые, обветренные лица, черты которых носили следы полной лишений жизни; тут были и молодые люди более крепкого Словения, с жизнерадостными взорами и смеющимися липами; но по их манерам было видно, что эти люди принадлежат к числу подчинённых; их стремление быть развязными и ловкими делало их смешными, и только.

Недалеко от стола стояли телеги, запряжённые низенькими лошадками; эти телеги развозили вино, пожалованное войскам великим князем, и камеристки великой княгини в национальных русских костюмах занимались теперь разливанием вина в бутылки. Офицеры распределяли этот желанный напиток среди депутатов отдельных рот, которые и уносили затем бутылки по разным местам лагеря. Офицеры не забыли и своего стола; последний был покрыт солидной батареей бутылок, и ярко-красные лица офицеров показывали, что последние не упустили случая проверить на опыте добротность вина, предназначенного для их подчинённых. Некоторые из камеристок великой княгини не пренебрегли приглашением голштинских офицеров отведать с ними вина, а иные уселись даже за стол среди более молодых из офицеров и отворачивались теперь достаточно слабо от довольно-таки грубых ухаживаний своих кавалеров, которые восполняли трудность общения между русскими и немцами путём употребления некоторых общепонятных жестов и звуков.

Огненное вино из погребов великого князя производило своё действие не только среди офицеров, но и среди солдат; на последних оно действовало ещё в большей степени. Спустя короткое время со всех сторон голоса начали раздаваться громче, всё чаще начал слышаться громкий смех и весёлые возгласы в честь герцога Петра, о котором в среде его солдат как нельзя более редко говорили как о великом князе Российской империи; даже часовые и те получили свою долю напитка, освежающего голову и сердце; они ходили теперь взад и вперёд с менее серьёзными и торжественными лицами, а иногда и отвечали на весёлый призыв или тост, раздававшийся в рядах их товарищей. Скоро то тут, то там послышались звуки разных музыкальных инструментов и песен, в которых солдаты во всю глотку восхваляли свою родину и герцога; все песни были немецкие; немецкий говор так и висел в воздухе, и тут, в самом центре России, тогда ещё более азиатской, чем европейской, можно было наткнуться на клочок чистокровной Германии.

Между тем как весёлые клики становились всё громче, а песни заливались всё звонче, из тени парка вынырнул поручик Пассек, державший в эту ночь стражу у ворот дворца; он вышел на дорожку парка, шедшую по границе лагеря, вдоль берега озера, по направлению к противолежащему лесу. Он снял свой гренадерский воротник, шарф и шляпу и оставался теперь и обыкновенной форме Преображенского полка — в тёмно-зелёном кафтане с красными отворотами, небольшой лёгкой шляпе с узким галуном, с узкой, но твёрдой и крепкой шпагой на боку и в белых, застёгнутых до колена гамашах. Высокий рост, сильное сложение, загорелое мужественное лицо, чёрные огненные глаза, ещё более яркие вследствие белизны напудренных волос, — всё это делало истинно солдатски красивым его мужественное лицо; слегка славянский облик его лица, выражавшийся в выдающихся скулах и ширине рта, не портил его мужественной красоты. Быть может, этому лицу не хватало мягкости, но зато в глазах Пассека сверкала такая воля, на полных розовых губах лежало выражение такого смелого, полного дерзости и вызова мужества, что весь его вид способен был вызвать если и не симпатию, то во всяком случае уверенность, что обладатель этого лица сумеет покорить своей воле всякую более слабую натуру.