Грегор Самаров - На пороге трона

Пассек осадил свою лошадь как раз перед домом, в котором была устроена маленькая простая церковь, у дверей которой ему уже довелось стоять однажды, когда он подсмотрел лютеранское богослужение. Как и тогда, скамейки были заняты голштинскими солдатами; как и тогда, старик Викман стоял в чёрном облачении перед алтарём, на котором горели свечи, слабо освещая серебряное распятие; но то, что тогда представилось Пассеку как бы видением, быстро исчезнувшим, к его радости, облеклось теперь в ужасающую действительность его неподвижному взору, полному отчаяния: перед алтарём, одетая в белое платье, с миртовой веткой в волосах, как единственным подвенечным украшением, стояла Мария Викман и её рука лежала в руке Бернгарда Вюрца, смотревшего на её склонённую головку серьёзным и вместе с тем счастливым взглядом.

— Господи Боже! — воскликнул Пассек, бросаясь по широкому проходу среди церкви прямо к алтарю. — Что здесь происходит? Этого не должно быть!.. Остановитесь!..

Старик Викман с изумлением прервал свою речь, доведённую им как раз до вопроса, утвердительный ответ на который связывал брачащихся на всю жизнь; он поднял взор и с большим удивлением увидел перед собою того офицера, беседу с которым он вёл весьма охотно, к которому он относился с такой симпатией и угрожающее появление которого здесь, в церкви, он не мог себе объяснить.

Голштинцы поднялись со своих мест и стояли с недоброжелательными лицами, готовые схватить нарушителя священнодействия; но всё же они ждали разрешения своего духовного отца, так как в этом священном месте он один имел право повелевать. Бернгард Вюрц смотрел на офицера испуганным и печальным взором. Сама Мария при звуке знакомого ей голоса почувствовала себя обессиленной и готова была упасть на колени; она ещё ниже склонила свою головку на грудь, но затем, словно ища защиты, обеими руками крепко ухватилась за руку своего двоюродного брата.

— Остановитесь! — ещё раз воскликнул Пассек. — Этого не должно быть!..

Он схватил руку Марии и с силой оттолкнул её от её жениха, встав между обоими.

Тогда Мария выпрямилась, почувствовав в себе силу; она отстранилась от него и подошла к нижним ступеням алтаря, выше которых стоял её отец. Затем она протянула руку по направлению к Пассеку и окинула его холодным, гордым взглядом.

— Выслушай меня, Мария, — воскликнул Пассек, — выслушай меня, прошу тебя именем Бога, Которого ты сама вчера призывала в моём присутствии!.. Выслушай меня! Я знаю, что ты невинна; я знаю, как я был жестоко несправедлив к тебе... Я искал тебя, я выследил тебя, чтобы у твоих ног покаяться в своей вине и вымолить твоё прощение.

Он опустился на колени пред молодой девушкой и с мольбой простёр к ней руки.

— Это — правда, — произнесла Мария с прежним холодным выражением на лице, — я умоляла вас именем Бога выслушать меня, когда я стояла перед вами, подавленная страшным обвинением. Вы же не вняли и этому Имени, заключающему в себе всё вместе: правду, справедливость, любовь и милосердие; вы отвернулись от меня... Как же вы можете требовать теперь, чтобы я выслушала вас? Вы не поверили мне; так какое мне дело до того, что другому доказательству вы придаёте большее значение. Бог милостиво залечил рану, которую вы мне нанесли; я нашла руку, которая уверенно и смело поведёт меня по жизненному пути, а также сердце, которое верит мне и не обманет меня, когда я буду нуждаться в его поддержке.

В её глазах заискрился тёплый свет, когда она благодарным взором взглянула на Бернгарда Вюрца.

— Нет, нет, Мария, — воскликнул Пассек в отчаянии, — нет, нет, это нельзя допустить!.. Прости меня, Мария, ради нашей любви! Ведь ты любила меня... Разве любовь может быть непримиримой?

— Она должна быть таковой, — воскликнула Мария, — если она была искренней, настоящей любовью, если был нанесён смертельный удар её самым чистым, благородным и задушевным порывам. Если бы я не так сильно любила вас, как это было на самом деле, — сказала она, причём на одно мгновение на её лицо пала тень страдания, а глаза затуманились, — я простила бы вам; но теперь я не могу сделать это... Однако всё же, — продолжала она, глядя на распятие, — здесь, в храме Того, Кто знает только одну любовь, Кто принёс Себя в жертву за грехи людей, я должна простить вас и делаю это от всего сердца... Я молю Бога, да возвратит Он мир вашей душе, но забыть я не могу; а если бы я и могла сделать это, — продолжала она с засверкавшими глазами, — то должна была бы презирать себя и не смела бы более поднять свой взор к чистому небу.

Пассек бессильно поник всем телом, так что его лоб ударился о пол. Тон, которым говорила с ним Мария, убедил его, что её решение бесповоротно; он чувствовал, что её сердце потеряно для него навсегда, что каждая дальнейшая мольба была бы излишня; только глухой стон вырвался из его груди, и он остался лежать на полу без движения, опустив голову на сложенные руки.

— Мария! — сказал старик Викман, всё время с волнением следивший за происходившей перед ним сценой и понявший, в чём дело. — Мария, неизменно ли твоё решение? Обдумай его хорошенько!

— Оно неизменно, отец, — ответила Мария, — клянусь в этом здесь перед тобой и перед Богом, перед лицом которого мы стоим!.. Продолжай прерванный обряд, прошу тебя, и положи конец всему, чтобы моя жизнь приобрела прочное основание...

— Мария, — сказал также Бернгард Вюрц, с мучительным беспокойством смотря в её глаза, — Мария, обдумай это!.. Разве я мог бы когда-нибудь найти счастье и душевный покой, если бы ты под влиянием минутной вспышки негодования заключила неразрывный союз со мною, а потом, впоследствии, мне пришлось читать раскаяние в твоих глазах?

— Ты не прочтёшь раскаяния в моих глазах, мой дорогой друг, — ответила Мария, — в моём сердце нет негодования; напротив, оно полно искренней благодарности Богу, что Он открыл моей жизни её настоящий путь. Прошу тебя ещё раз, отец, — продолжала она с мольбой, — кончай обряд, нам дорого время!

Старик Викман не сказал более ничего, кроме формулы вопроса, который он предложил обоим. Тихо и дрожа от волнения ответил Бергард Вюрц, Мария же произнесла своё «да» громко, ясно, энергично, и одновременно с этим связывающим на всю жизнь словом по церкви пронёсся резкий, страдальческий стон.

Пассек поднялся и, сложив руки на груди, широко раскрытыми, неподвижными глазами смотрел на Марию, благоговейно склонившую голову под благословением отца. Совершив обряд, старик стал благословлять всех присутствующих; он был глубоко взволнован, так как знал, что стоит в последний раз пред алтарём этой маленькой церкви, среди своей маленькой паствы, остававшейся здесь, в чужой стране.

Несколько солдат подошли и с благоговейным усердием помогли ему разоблачиться, после чего, идя между дочерью и племянником, он направился к выходу. Когда они проходили мимо Пассека, на которого солдаты всё ещё смотрели с состраданием, Мария остановилась; она протянула ему правую руку, которую он взял машинально, а затем, положив левую на его голову, кротко, спокойно, без малейшего возбуждения промолвила: