Грегор Самаров - На пороге трона

Мадемуазель де Бомон вступила в исполнение своих обязанностей придворной дамы императрицы. Елизавета Петровна выказывала совершенно особенное отношение к ней; молодая девушка должна была находиться постоянно при ней; её величество на прогулках постоянно опиралась на руку молодой француженки и лично так обворожительно-благосклонно осведомлялась о том, исполняются ли все желания её фрейлины, что никто не сомневался в той великой милости, которую так быстро снискала к себе чужестранка и причину которой никто не мог отгадать, как ни изощрены были в этом направлении придворные умы. Милость к новенькой возбудила было зависть прочих фрейлин и привлекла к себе внимание и любопытство всего двора; но так как новая звёздочка была очень обходительна и не принимала никакого участия в мелких ежедневных интригах, то благодаря этому все скоро привыкли к её превосходству, не имевшему, казалось, никаких причин. Никто не знал, кто она, откуда; было известно лишь, что она прибыла ко двору вместе с шевалье Дугласом, о котором знали ровно столько же, сколько о мадемуазель де Бомон, и который так же внезапно, как и она, стал в один прекрасный день интимным другом императрицы. Было известно лишь, что чужестранцы были представлены двору графом Иваном Ивановичем Шуваловым, которому, как он заявлял это всем спрашивавшим, они были рекомендованы одним парижским другом. А так как этот всемогущий сановник, подобно императрице, относился к этим чужеземцам с особенным расположением, то весь двор выражал им замечательно почтительную предупредительность. Особенно все толпились вокруг мадемуазель де Бомон в тех случаях, когда она не находилась в непосредственной близости к императрице; к ней обращались с самыми лестными комплиментами, особенно мужчины; да и понятно — молодая девушка отличалась чрезвычайно пикантной, редкой красотой. Но на все эти прекрасные слова молодая любимица императрицы отвечала такими краткими, подчас саркастическими замечаниями, что у самых смелых язык прилипал иногда к гортани.

В один прекрасный вечер, воздух которого, наполненный ароматами цветов, уже носил в себе зачатки летнего тепла, на дороге из Петербурга в Петергоф снова появился целый ряд экипажей. В одном из них, запряжённом четырьмя великолепными английскими лошадьми, с ликёрами и скороходами в раззолоченных ливреях, сидел человек лет под шестьдесят и необыкновенно могучего телосложения, которое придавало его высокой фигуре известную долю расплывчатости, не лишая её в то же время величавости. Одет он был в форму русского фельдмаршала, на его груди лежала бело-красная лента ордена святого Александра Невского; но эта одежда, несмотря на знаки высшего военного ранга, благодаря роскоши материи и кружев походила скорее на костюм придворного, чем на военный мундир; вместо сапог со шпорами, требуемых уставом, ноги этого человека были обуты в белые шёлковые чулки и изящные башмаки с бриллиантовыми пряжками; а его необыкновенно красивая маленькая шпага была бы под стать разве пятнадцатилетнему пажу. На белые руки фельдмаршала падали роскошные кружевные манжеты, а круглое розовое лицо было полно такого самодовольного покоя, что в его обладателе можно было угадать стремления к атаке скорее паштетов, чем вражеской батареи. Лишь в глазах этого сановника сверкало выдающееся мужество. Его вид, если не считать тучности, напоминал всякому, кто знал версальский двор, герцога Ришелье, эту столь проницательную и в то же время рыцарскую личность восемнадцатого столетия.

Этот сановник был Степан Фёдорович Апраксин; он приходился племянником знаменитому генералу Петра Великого и командовал теперь армией, сосредоточенной у границ Лифляндии; но он, видно, мало думал о своих войсках, привлекавших к себе внимание всей Европы, так как то и дело взглядывал на ряд роз, лежавших на переднем сиденье экипажа, и заботился о том, чтобы эти произведения флоры сохранили свою свежесть, черпаемую ими из мха, в который были обвёрнуты их корни. Розовые губы Апраксина что-то шептали при этом с улыбкой, и он ритмично поднимал и опускал свои украшенные кольцами руки, как бы отбивая в уме такт четверостишия, в форму которых тогдашняя знать выливала как едкие эпиграммы, так и галантные комплименты.

Экипаж Апраксина остановился у портала дворца.

Поддерживаемый лакеями, он грузно вышел из экипажа и присоединился к собравшемуся уже в саду обществу. Розы он держал в руке и то и дело с любезными бонмо подносил по одной из них то одной, то другой из придворных дам. Его подарки вызывали почти всюду, если не считать насмешливых улыбок иных прелестных ротиков, горячую благодарность. Так как Апраксин давно снискал себе репутацию души общества, а кроме того, его боялись как друга графа Шувалова. Скоро он раздал весь свой запас и, оставшись в восторге от приёма, оказанного его экспромтом, придуманным в экипаже, начал переходить от одной группы к другой, говоря комплименты друзьям и эпиграммы — врагам. Но вот он вдруг очутился на открытом, окружённом тополями и мраморными статуями месте, где находилась императрица. Она сидела здесь у фонтана, на соломенном позолоченном стуле и смотрела на широкую перспективу, где волновалось и двигалось море гостей.

Позади императрицы стояли её фрейлины, рядом с её креслом мадемуазель де Бомон, державшая перчатки её величества; тут же находились обер-камергер граф Иван Иванович Шувалов и обер-фельдцейхмейстер граф Пётр Шувалов, фельдмаршал граф Александр Разумовский и брат последнего, граф Кирилл Разумовский, а также английский посланник сэр Уильямс и посланник королевы Марии-Терезии, граф Эстергази, в своей роскошной, усыпанной бриллиантами одежде венгерского магната. Тут же стоял и старый канцлер граф Бестужев, явившийся лишь по усиленному приглашению императрицы (он вообще уклонялся от каких бы то ни было празднеств); он стоял, опираясь на крепкую испанскую палку с золотым набалдашником; на его лице было написано выражение старческой немощности и полного равнодушия ко всему происходящему; он стоял тотчас за стулом императрицы, заботливо пресекая всякую попытку иностранных дипломатов приблизиться к императрице.

— А, Степан Фёдорович! — воскликнула Елизавета Петровна, когда фельдмаршал с глубоким поклоном приблизился к её стулу. — Хорошо, что вы явились; я уверена, дамы сгорают от желания видеть своего галантного рыцаря, всегда дарящего их цветами и комплиментами.

— Дамы получили уже свою дань, — сказал граф Пиан Иванович Шувалов. — Я видел, как наш Степан Фёдорович оделял их в аллее розами; он был похож, — насмешливо-добродушно прибавил Шувалов, — на утреннюю зарю, которая тоже рассыпает розы; но лёгкая тучка не смогла бы унести его с собой, как она делает это с зарей.