Константин Шильдкрет - Царский суд

Решение открыть горькую истину Глаше ускорил приезд бессовестного Нечая, прямо обратившегося как к старому другу к Бортеневу с просьбой отсрочить какой-то взнос на месяц или на два, когда срок уплаты наступал на следующей неделе.

— Прямо не могу сказать, Нечай Севастьяныч, как владыка решит... Попросить и в весёлый час доложить можно, только не сегодня, не завтра — владыка обители объезжает, нет его в городе, будет денька через три... Извольте, попрошу тогда, да как вам весть подать?

— Дорогой милостивец, — заговорил тут ласковый Нечай, сообразивший новую штуку, — не изволишь ли к нам погостить? Лошадок в субботу вышлем пораньше, воскресный день надо вам и отдохнуть... Не осчастливил ещё нас, а родня, голубчик, недальная! Баба моя всё вспоминает про твою доброту да ласку, и Глаша звать приказала... Время отличное, у нас на усадище, прямо сказать, рай!

Делец стал соображать, не вдруг ответив.

«Коли поедет, — думал Нечай, — мой совсем будет! Обойдём и сделаем всё по-нашему... Февронья — баба не промах, коли ульстила Удачу, вдвоём примем друга сердечного и заполоним!..»

А сам он глядел пристально за Данилой, погрузившимся в раздумье.

— Так присылать лошадок-то? — брякнул вдруг, словно спеша куда-то, Нечай. — По рукам! Жена и Глаша стосковались по тебе... — развязно лгал Нечай, заметив нерешимость в дьяке и по своей привычке действуя напролом.

Данила как-то странно усмехнулся и с беглой, чуть заметною улыбкою отвечал нехотя:

— Пожалуй... Коли так вам угодно!

— Верно?! Лошадки будут на дворе с утра!.. — ударив по рукам, ответил Нечай, уходя торопливо, пока не передумал этот мямля — про себя решил шестодел.

Данилу занимала другая мысль. Имя Глаши почему-то приятно щекотало теперь его сердце — и ехать к ней было верхом блаженства для дьяка, смущаемого только необходимостью ответа: что сталось с Субботой? «Да что, — наконец раздумывал он, — семь бед — один ответ! Скажу «выбыл» написано; значит, не знают у нас, что с ним, в приказе теперь его не значится, может, перечислили совсем на московскую службу, а здесь похерить нужно было, чтобы на счету не стоял, не наш, значит, он. Может, и не поймёт, когда «выбыл» пишут?.. Где девушке понимать наши порядки приказные?!»

Осторожный Данила, впрочем, сам вполне верил, что за силой поставленного слова «выбыл» в живых считать Субботу было бы безумием. Но как это высказать Глаше? Коли «ненаглядный» Суббота — смерть его тяжело отзовётся на сердце девушки. Решилась же она просить его — чужого ей мужчину, в первый раз виденного, — вызнать... Нелегко ей было переломить себя: высказать просьбу. Наболело, значит... Каково же узнать, что нет его?

Он между тем, как мы знаем, жил и страдал, по воле гонителей оставаясь в глуши. А гонители эти, когда наступил срок смены и пришлось очищать дела, чтобы самих не притянули, преспокойно прекратили всякие справки, черкнув «выбыл»! Никому и в голову не пришло за этой отметкой подозревать бессовестный подлог. Всё меньше Даниле да новому дьяку, сменившему Суету. И без распутыванья узлов — своего дела пропасть.

Перенесёмся прямо в усадище Раково, куда привезли Нечаевы лошади смущённого Данилу Микулича. В дороге на дельца напало тяжёлое раздумье — и он сотни раз перебрал всевозможные обороты речи, под которыми бы, не искажая смысла, можно было скрыть значение отметки «выбыл». Всё придуманное разлетелось прахом, когда, после обычных приветствий и спросов о здоровье со стороны хозяев, наконец оставивших гостя на минуту, подбежала горячая Глаша со словами: «Что же?»

— В списке стоит перед именем Субботы вашего «выбыл»! Значит, в приказе воеводском нет теперь его, а, должно быть, на московской чети он значится... Вот что я могу сказать... — едва дотянув до конца речь свою, заключил, побледнев больше обыкновенного, умный Бортенев. В голосе его слышались слёзы — и этот голос дал понять сердцу Глаши, что «не значится в Новагороде» совсем не то, чтобы был где-нибудь.

Она похолодела и, крепко сжав руку вестника, ещё имела силы доспросить его:

— Скажи прямо — нет?!

— Не могу... — невольно попятившись, лепетал коснеющим языком Бортенев, с которым тоже делалось что-то необычное.

Глаша закрыла лицо руками и убежала, дав волю слезам.

Напрасно искала её мать по приказу отца звать к обеду, как уже видевшую гостя и, стало быть, могшую ему показываться. Хотя в качестве такой дальней родни можно было Бортеневу и жениться на любой дочери Коптева, но гостя величали своим и обращались с ним как с близким человеком. Как знать, не решил ли уже Нечай отдать за него Глашу, когда в приглашение к себе вставлял умышленно её имя, наблюдая за Данилой, что с ним последует при произнесении имени бывшей невесты Субботы? У Нечая всё делалось с маху, а сделать Бортенева своим входило, несомненно, в расчёты Коптева, искавшего опоры. Хотя Нечай и не всё пронюхал в истории покрытия софийского недочёта, но находил, что Данила неспроста велел вписать в обеспечение ссуды наследство матери на часть Глаши. В глазах Нечая Удача теперь был только подставным лицом Данилы, оттого и обратившего на себя всю нежность ухаживаний Коптева.

Уход Глаши — когда хозяин и хозяйка оставили гостя нарочно одного — объяснял умный родитель внезапным объяснением с нею Данилы, поразившим на первых порах девушку. Она ещё, может быть, и не забыла Субботку-то? Всё легко разрешалось в соображениях Нечая, строившего на песке, как и всегда, прямо и смело. Мать могла бы кое-что возразить против этой спешки, подметив, как дочь искала случая остаться наедине с гостем, и поспешила уйти в другую сторону, услышав шорох со стороны девичьей. Февронья Минаевна, если бы порылась в своей памяти, могла бы представить себе и порыв Глаши говорить с Бортеневым, когда на свадьбу они ездили; но она это обстоятельство, не придавая ему значения, как-то забыла совсем. Родители Коптевы, объясняя себе поведение гостя каждый по-своему, находили, однако, всё в порядке вещей. Подметив рассеянность или грусть сосредоточенного гостя за обедом, старались они его развлекать, не давая ему тоже повода думать, что за ним наблюдают и больше даже знают, чем ему представиться могло. Так и сглаживались сами собою неловкости в обращении гостя, непривычного выезжать без дела из дома, а теперь к тому же испытавшего новое чувство. Что касается Глаши, то дума о Субботе приводила ей на память кроткий образ лица, взявшегося разведать о нём. Весть, убившая золотые надежды Глаши, передана с таким нежным соучастием, которого не заметить она не могла, и эта доброта и сочувствие ещё более должны приходить на память девушке при каждом обращении к несуществующему. Оплакивание его заняло целую ночь. К утру лихорадочный сон, заканчивающий каждый первый сильный припадок душевного страдания, принёс успокоение, перешедшее наутро в тихую грусть. Мучась пока бессознательной, но всё усиливающейся страстью, Данила не искал свидания с Глашей, скорбя её скорбью. Вдруг совсем для него неожиданно, перед прощаньем, когда Нечай вышел приказать подавать лошадей, а хозяйка пустилась увязывать гостинцы бабушке своей, явилась Глаша.