Константин Шильдкрет - Царский суд

Голос его задрожал, а лицо сделалось ещё мертвеннее, и глаза ещё быстрее заходили, меча искры в ярости, переходившей все пределы. Малюта весело взглянул на ватажника, очутившегося подле него и связанных. Грабитель шёпотом скороговоркою проговорил:

— Все попы в попущенье винны — всем окуп и правёж, значит?

Бельский кивком головы подтвердил это чудовищное решение. Дьяки, слыша, переглянулись.

У Грозного сильнейшее проявление ярости в эту пору часто влекло за собою ослабление — как бывает после сильного нервного припадка у людей, уже значительно истративших жизненные силы. Приближённые знали, что ослабление это иногда сопровождалось и обмороками. Ожидая того же самого и теперь, Борис Годунов шепнул что-то царевичу — и тот, встав и взяв отца за руку, тихо молвил:

— Государь-родитель, не изволишь ли мало-маля освежиться?.. Пройтитися…

Борис, Истома-постельничий и ещё один боярин опричный тоже взяли под руки государя. Он не прекословил, почувствовав дурно.

Испив немного и пошатываясь, направился к саням своим Грозный.

Отъезд державного развязал руки бессовестным мучителям и доносчикам.

Теперь у них представление судейской трагикомедии получило два вида решений: людей состоятельных после трёх-четырёх вопросов и ответов обвиняли в попущенье, налагая большие окупы и ставя до уплаты на правёж, то есть под палки. Тех же, кто ничего не говорил (по неведенью, что отвечать) или в ответах повторял очень естественное «не знаю!», без всяких церемоний топили в полыньях волховских, на этот раз, к несчастию, очень больших и частых. Самая большая полынья была под середними городнями Волховского моста. Чтобы вернее бросать в неё несчастных, злодеи построили род эшафота на мосту. Взводили на него связанных по ступенькам с навязанными на шею камнями и сталкивали с высоты. Так что вода со льдом расхлёстывалась высоко, принимая в ледяное лоно свою жертву, опускавшуюся прямо на дно. Случалось, однако, что жертвы боролись, выказывая сверхъестественную силу, и, разумеется, длили свою агонию, делая верную смерть более мучительной. Иногда, в борьбе за жизнь, удавалось сбросить жертве камень с шеи, и, падая, обречённый на гибель выплывал на поверхность и, держась на воде, хватался за край ледяной коры полыньи. Рассказывали даже про невероятное почти спасение некоторых и при таких обстоятельствах. Изобретательность злодеев, впрочем, не уставала придумывать средства пресечь и для таких героев способы к спасению. Кому-то из кромешников, при виде выплывавших и вылезавших на лёд, пришла адская мысль: сесть в лодку с баграми и рогатинами да и доканчивать борьбу с топимыми. Всех ужасов, пускаемых в дело Малютой и его достойными клевретами, пересказать не хватило бы места и на десятке листов, не только в скромных наших указаниях на обстановку бедствий, при которых внезапно явился ещё раз Суббота Осётр на свою погибель.

После открытия кровавого судилища Грозный не являлся уже на нём, но только получал донесения об упорстве обвиняемых.

— Заведомо заколдованы, — не забывал вставлять, говоря это, Малюта.

— Заколдованы... Все?! — с сомнением, но полный ужаса, отзывался Иоанн. — Что поделать с таким народом?

— Ничего не берёт нераскаянных, и приходится угрозу выполнять нещадно.

— О! Горе мне, грешному!.. Неужели, однако, все упорствуют?.. — Иоанн знаком руки, показав на шею, сам боялся назвать рубленье голов, применяемое огулом.

Малюта понял, что ответ прямой при таком вопросе для него опасен, так как, делая вопрос, государь, видимо, не понимал всего ужаса избиения поголовного.

— Самых упорных, надёжа государь, повелел ты, испытавши все средства склоненья к раскаянью... осуждать их, в страх другим...

— Однако говоришь, все упорны?! Всех не перебьёшь; вместо кары, испытывали ли вы — обещанье нашей милости? Велик ответ государь даст перед Богом за кару и тяжко виновных... Таких не может быть много... Остальные, может, и впрямь не знают, а не упорствуют?.. Уговаривайте!..

— Коли бы не колдовство, государь, заведомое, не посяжка на ваше, государево, здравие у злодеев — нечего бы им и запираться? А таких злодеев, кия вред царственному животу мыслят и творят, не грех карата за зло... — изворачивался Бельский, ещё раз нагло обманывая своего повелителя.

— Однако так долго разыскивать виновных... Встречать упорство. Ничего не найти: ни хвостов, ни следа... Что-нибудь да не так?

— Кое-что открыли, а виноватых казнили уж.

— Это ты, Малюта, говоришь мне не право! Показать сегодня же мне доспросные речи тех, кого вы судом своим совсем обвинили, — дал приказ решительно Грозный, так что увёртываться больше нельзя было.

— Поднесу, государь, коли изволишь, велю вечером собрать...

Глубокая дума на лице царя, предвещавшая грозу, не утаилась от Бельского, видимо приунывшего. Неуверенно вышел он из палаты, направившись к Волховскому мосту. Здесь же, внезапно, перед глазами его разыгралась одна из тех невероятных неожиданностей, которые сбивают с толку самые обдуманные предприятия, хотя всё, казалось, предусмотрено и приняты всевозможные меры, чтобы в деле не было ни колка ни задоринки.

Угрюмый выехал Суббота из обители, служившей ему лечебницей. С возвращением сознанья пришла на память цель выезда из Москвы — Новагород. Власти монастырские подлинно знали, что государь и при нём Малюта Скуратов давно уже расправу чинят в Волховской столице. Какая расправа эта — все молчали, и, подъезжая уже к Новгороду, Суббота только мог бы наталкиваться на действия своих товарищей кромешников, если бы внимание его не было притуплено собственным горем. Въехав на пустые почти улицы города, Осётр невольно стал чувствовать, что чинится тут что-то недоброе. Попал же на Волховский мост Суббота в то именно время, когда гнали по нему связанных плачущих женщин, которые были с грудными детьми, плохо прикрытыми лохмотьями матерей, босоногих и растерзанных. Следуя шагом по мосту почти вровень с грустной толпою жертв варварства Малюты, ничего не понимая, что бы это значило, Суббота случайно кинул взгляд на бедняжек, и показалось ему одно женское лицо знакомым. Мгновение — и в знакомом лице признает он черты Глаши, но в каком виде? Сердце перевернулось в Осётре — и он сам, не зная, что делает, крикнул:

— Глаша!

Услышав своё имя, скорбная мать обернулась, узнала говорящего, и инстинктивное чувство любви к ребёнку сказалось в её ответе:

— Спаси моё дитя — и я прощу тебе истязанье мужа, если в тебе есть крошка жалости и ты не злорадствуешь, окликая меня...