Валериан Светлов - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Он сообщил об этом предположении, перешедшем в уверенность, Наталье Глебовне, но она со своим обычным простодушием попробовала защитить Марью Даниловну:

— Быть может, князь сам наложил на себя руки, ежели ты сказываешь, что любил он ее безнадежно, Борис Романыч.

— Не может того быть, боярыня, — возразил Телепнев. — Князь был богобоязненный человек и не взял бы такого смертного греха на душу. Да и храбростью он никогда не отличался, не тем будь помянут. Но, клянусь, я выведу ворога вашего дома на светлую воду!

Однако острота первого впечатления прошла, как проходит все в мире, и мало-помалу событие это стало забываться, как забывается также все в мире — доброе и злое, грустное и веселое.

Жизнь в стрешневской усадьбе потекла обычным своим ходом, и каждый занялся своими личными делами.

Никита Тихонович продолжал любить Марью Даниловну, которая вдруг точно преобразилась: почувствовала любовь ко всем в доме и к своему ребенку, которого стала ласкать и целовать, брать на руки и даже прогуливаться с ним по саду, в сопровождении кормилицы; стала она нежнее и ласковее и со Стрешневым, который чувствовал себя теперь окончательно счастливым, а с исчезновением князя и спокойным, так как ревновать было не к кому и ничьего соперничества нечего было опасаться.

Он почти перестал видаться с женою, довольный, что нашелся человек в доме, к тому же друг ее детства, который проводил с нею часы и целые дни. Стрешнев не только не мешал этому и не огорчался этим, а даже всячески тому способствовал и радовался.

И сближение между Телепневым и Натальей Глебовной росло не по дням, а по часам, и постепенно вырастало в настоящую взаимную любовь, начавшись с робкой дружбы.

Но они никогда не говорили о своей любви, и это слово ни разу не было произнесено в течение их длинных разговоров.

Они вспоминали свои счастливые и далекие годы, забавы веселой юности, жизнь в родительской усадьбе и многое другое, часто незначительное и мелкое, что никому не могло бы быть интересно, кроме как двум любящим сердцам.

Но и без слов они понимали друг друга, потому что глаза и улыбки говорили им больше, чем обыкновенные человеческие слова.

Перемена, происшедшая столь внезапно с Марьей Даниловной, хотя и поразила в первое время всех обитателей стрешневской усадьбы, но скоро перестала обращать

на себя внимание, кроме, конечно, самого Стрешнева, который был в восторге от такого оборота дел и находил вполне естественным, что эта женщина в конце концов переменилась к лучшему. Надо же было, чтобы это когда-нибудь произошло.

Да еще кормилица, женщина сердечная и добрая, относилась к этой перемене подозрительно, убеждая Наталью Глебовну не доверять очень-то «дите» его матери.

Она пугала Стрешневу дурными снами, видевшимися ей в последнее время, но на эти предсказания никто не обращал внимания.

Однажды в тихий и теплый вечер сидела Марья Даниловна в одной из беседок сада с Никитой Тихоновичем рядом с кормилицей, которая укачивала на руках их сына.

— Машенька, — сказал Никита Тихоныч, разнеженный ласковыми речами Марьи Даниловны, — кем будет наш сын, как ты полагаешь?

— Что больно рано загадывать? — ответила она.

— Время бежит быстро, незаметно проходят дни и недели, а там, смотришь, и года пролетели. Мы его сделаем офицером.

— Его — офицером? Никогда!

— Отчего? Служба в войсках почтенна и ведет к славе.

— И к смерти.

— Разве я умер? — возразил Стрешнев. — Но вот я более десяти лет служил верой и правдой царю. Я покорил Финляндию, Ингрию, Ливонию и… тебя покорил в одном из походов.

— Я не хочу, чтобы он был офицером, не хочу, не хочу, не хочу. Он уйдет в поход, и я не увижу его больше, годами, может быть, видеть не буду. Шальная пуля может сразить его…

Она близко нагнулась к кормилице, взяла из ее рук ребенка и стала преувеличенно страстно целовать его.

— Ежели ты хочешь сделать из него солдата, — вдруг шутливо сказала она Никите Тихоновичу, — ты недостоин иметь сына. Прощай, я уношу его!

И она убежала с ребенком на руках.

Стрешнев тоже поднялся, смеясь ее странной выходке и угрозе, и медленно пошел за нею.

Марья Даниловна бежала к озеру.

— Тише, Машенька, ты споткнешься, уронишь его, — кричал он ей.

Но она не слышала его и продолжала бежать.

У самого берега стояла ветхая лодка, которую употребляли иногда рабочие, чтобы перебраться для сокращения пути на другой берег. Мария Даниловна быстро вскочила в нее.

Когда Никита Тихонович с кормилицей подбежали к озеру, Марья Даниловна уже отплыла от берега.

Лодка была старая, лежалая, но, по-видимому, не представляла опасности, так как и раньше на ней переправлялись люди.

Но, увидя в ней Марью Даниловну, окутанную легким туманом, поднимавшимся в эту вечернюю пору с озера, Никита Тихонович вдруг почувствовал, что сердце его болезненно сжалось, как будто в предчувствии какого-нибудь несчастья.

— Машенька, Машенька! — закричал он. — Вернись скорее, прошу тебя! Ты неосторожна! Воздух сырой нынче, и ты его можешь простудить…

— Нет, не бойся! — закричала она ему в ответ. — Я не вернусь, я сказала тебе. Прощай!

И ударом весел она еще более удалилась от берега; лодку вынесло на самую середину озера.

Кормилица стала ворчать…

— Напрасно боярыня делает это, вот уж напрасно! Нечисть в этом пруду водится. Недобрая слава о нем. Водяной в нем живет, и русалки завсегда малых детей губят — кому это неведомо?

— Машенька, Машенька! — кричал Никита Тихонович, сделав из рук своих рупор.

И вдруг в это же время раздался неистовый крик, страшный крик, мгновенно сменивший раздавшийся с лодки смех.

— Спасите! Спасите! Никита!.. Спасите детище мое родное!

Никита Тихонович, недолго думая и не стараясь понять, что происходит на пруду, за этой голубоватой дымкой тумана, быстро, одним движением сорвал с себя камзол и бросился в воду.

Он скоро достиг середины пруда, потому что хорошо плавал, и увидел на поверхности воды отчаянно барахтавшееся и выбивавшееся из сил тело.

Это была Марья Даниловна.

Она отчаянно била одной рукой по воде, другой держала ребенка.

Никите Тихоновичу удалось подтолкнуть ее к берегу, освободить Марью Даниловну от ее ноши и наконец с большими усилиями вынести их на берег.

Ребенок был мертв. Он захлебнулся и лежал теперь, окоченевший и синий, на берегу, рядом с матерью, которая находилась в глубоком обмороке.

Кормилица плакала над тельцем неутешными, горючими слезами.

По ее крику сбежались люди, привели в чувство Марью Даниловну, отнесли ее домой.

Никита Тихонович от волнения, страха за Марью Даниловну и от горя, вызванного утратою сына, слег в тот же вечер в постель в сильнейшей лихорадке.