Валериан Светлов - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Да, да, я знаю, что и у вас рабы есть, — перебил стрельца Джавахов. — Но это все равно; души у людей одни, и не может один безнаказанно издеваться над другим!

— Толкуй тут! Колокол один, а звон разный, — махнул рукой Дубнов. — Ну, да будет нам тут перекоряться. Порешили с Тихонычем, ну, и царство ему небесное! За нас, за грешных, авось, там, в царствии-то небесном, Господу Богу помолится. А дело у меня вот какое: полюбил я девку одну; без рода, без племени она, а красы дивно-дивнинской. Воспитанница она кумы Ропчихи и живет в сем самом доме… И хочу я ее себе в жены взять…

— А она того хочет?

— Хочет. Как девке замуж не хотеть?

— Ну, так в чем задержка?

— Да вот в том, что эта самая Ропчиха уперлась лбом о стену, ровно козел, и хоть ты тресни — ни взад, ни вперед. А девка из-под ее воли не смеет идти. Вот ты тут и поразмысли.

— Да… — рассеянно ответил Леон и, вынув из-за пазухи часы, взглянул на них.

— Ты что, торопишься? — спросил Дубнов.

— Да, есть у меня одно свидание.

— Успеешь! Ты вот что мне ответь: не откажешь другу помочь? Нет? Ну, так выкраду я Танюшу, и повенчаемся мы с нею, а там Ропчиха поди, лови! Ау, брат, не поймаешь.

— Я-то зачем тебе нужен?

— А как же? Такое дело тонко сварганить нужно — один я не справлюсь.

— Хорошо, назначай день. А когда же мы мой кинжал вызволять станем?

— Да хоть завтра пойдем! Ты был у ведьмы еще раз?

— Был, — смущенно и нехотя ответил Джавахов.

— Что, небось ничего колдунья не сказала? — насмешливо произнес Дубнов. — Только ефимки выманила?

— Нет, сказала. Место точно указала. Только я хочу еще раз сам наведаться к Черкасскому. Может, и сам он отдаст…

— Известно, попытайся. Он теперь — жених: может, и раскиснет от такой великой радости. Что с тобою? Эк тебя перекосило? — спросил стрелец, с изумлением глядя на князя Леона, который вдруг побледнел и схватился за простенький кинжал, висевший у него сбоку. — Или что попритчилось? Кинжал все забыть не можешь?

— Да… И кинжал, и все… — глухо произнес Леон, и его глаза загорелись дикой ненавистью. — Нам с князем еще встретиться надобно, да уже не на живот, а на смерть.

— Ишь, ты! С вида ты — будто дитя малое, а сколько в тебе этой самой свирепости… Поди, ночью повстречайся тебе князь в темном переулочке, пырнешь ты ему в бок?

— Если от честного поединка откажется, пырну, — сквозь зубы ответил грузин убежденным тоном.

— То-то и есть! А тогда, помнишь, артачился: из закоулка-де не трону, не по чести это!

— Тогда я мало знал ваши нравы и обычаи, думал, вы все— честные воины, а у вас вон какие князья да бояре… Ты не сердись, друг, — кладя свою руку на плечо стрельца, ласково проговорил молодой грузин. — У каждого народа свои обычаи; но таких кровавых обычаев, как у вас, мы не знаем. Таких царей, как ваш Иоанн Грозный, с его опричниной, у нас никогда не было; таких смут, как у вас были, мы не запомним. Мы — народ мирный, тихий! Если у нас что и скверное совершается, то это— дело пришлых в нашу страну людей. Каждый хочет нас поработить, каждый думает властвовать у нас…

— Больно уж вы горделивы! — неопределенно пробормотал Дубнов.

— Все, что у нас еще осталось, это гордость, — подымая голову, с горечью произнес Леон.

— Поди, у вас убийств не случается? — ухмыляясь, спросил Дубнов, подливая себе и товарищу мальвазии.

— Случается, и очень даже часто, но для этого есть открытый бой, — ответил Леон и, залпом опорожнив свой стакан, встал. — Прости, мне пора.

— Когда же начнем действовать? — протягивая товарищу руку, спросил Дубнов.

— Ты— когда хочешь, а я… я извещу тебя. Сегодня решится, как действовать. Прощай пока!

Леон кивнул головой, поправил папаху и, выйдя из палисадничка, поспешно зашагал немощеной улицей по направлению к Кремлю.

Дубнов, оставшись один, докончил бутылку, расплатился с кумой Ропчихой и, тихо посвистывая, повернул за угол питейного дома. Где, пройдя несколько шагов, остановился у плетня, продолжая насвистывать какую-то песенку…

Сумерки уже давно перешли в душистый вечер; на небе замигали звездочки; соловьи заливались звонче, и из ближней рощи доносились сюда все нежнее их чудные трели.

Молодой стрелец невольно залюбовался этим прекрасным весенним вечером и не заметил, как между темной зеленью липы и кустов сирени мелькнуло что-то светлое. Через минуту его шею обвили две обнаженные руки, и легкая кисея защекотала его щеки.

— Милая моя, желанная! — страстно обняв гибкий стан девушки, зашептал Дубнов, стараясь разглядеть черты ее лица; но в темноте ночи сверкали только, как звезды, ее большие черные глаза, да белело продолговатое и тонкое ее личико. — Что так долго не шла, люба моя? — сажая девушку на дерновую скамью, нежно спросил он.

— Тетки не пускали. Сейчас вернулась тетка Марфа и куда-то заторопилась вдруг идти; ну, обо мне и забыли; а я шасть сюда. А, свет мой, когда уйду я из дома этого! — с тоской произнесла девушка. — Тетка Марфа, как завидела тебя, так и начала тебя поносить! Ни одной косточки твоей не оставила в покое! А черномазого того, что с тобой был, ну мне выхваливать: и такой-то он, и сякой…

— Ишь, старая ведьма, губа-то у нее не дура! — сердито произнес Дубнов. — За князя задумала тебя просватать! Да не жирно ли будет? Поди, за него и любой боярин дочку свою высватает…

— А чем я хуже иной какой боярышни?

— Полно, Танюша, вздор молоть! Нешто за меня пойдет княжна какая? Всяк сверчок знай свой шесток, а ежели я тебе кажусь незнатен, то ты вольна над собой, никто тебя не приневолит.

— Чо ты, что ты, Провушка, свет очей моих! Да никого мне на свете не надо, кроме тебя! Ты-то вот возьмешь ли меня за себя, безродную, безплеменную?

— Возьму, лапушка моя, возьму, голубонька моя. Скажи только, родная, когда выкрасть тебя, красу мою ненаглядную? Видно, добром тебя тетки за меня не отдадут. Или вправду Бову-королевича тебе ищут?

Долго еще шептались влюбленные, и их любовной песне вторили шелест листьев да звонкие трели соловьиные…

Елена Дмитриевна, придя с «верха», ожидала князя Леона, решив дать ему генеральное сражение, так как ее кипучая натура дольше не могла томиться и ждать.

Он много раз приходил к ней, они говорили, играли на джиануре, из которой боярыня выучилась наконец извлекать заунывные, печальные мелодии Грузии и Востока, думая своим искусством привязать к себе этого статного юношу, пылкого на вид и сдержанного, холодного в обращении. Однако Елене Дмитриевне не верилось, чтобы молодой князь оставался равнодушным к ее обаятельной красоте; она судила его сдержанность, как признак робости и неуверенности в успехе, и вот сегодня решила подбодрить его нерешительность.