Валериан Светлов - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

Когда подошел царевич Николай, стрелец радостно вскрикнул и кинулся к нему:

— Что, что случилось? — спросил его юноша.

— Беда! Вороги скрутили твоего князя и неведомо куда сволокли. Нападение сделали ночью, после того как молодые спрятались в домишке, который я указал им.

— Как же так, за что же? Царские люди?

— Нет, не царские люди, а злые вороги. Я так думаю, это людишки боярыни Хитрово.

— Хитрово? Почему боярыни Хитрово? — с любопытством спросил царевич.

— Беспременно она это, да только от того не легче. Плохо молодцу, а еще хуже молодухе. Вот и привел я ее сюда, больше некуда мне ее спрятать: дома отец со света сгонит. Да и мать ее умерла этой ночью… Эх, дела, дела!

— Как ты узнал об этом? — допытывался царевич.

— Чуть свет Машутка, дворовая девка княгини, прибежала ко мне, ревмя ревет: «Смертушка наша, — говорит, — пришла, вызволяй, как знаешь… Молодого увезли, а молодуха словно ума с горя лишилась».

— Да как же они посмели? В городе-то, почти на глазах у всех? — рассердился царевич.

— А так и посмели. Пришло народа человек двадцать, скрутили князя и уволокли; до княгини не дотронулись, только малость кое-что уворовали. Вот к твоей милости мы и пришли, значит: спрячь до поры до времени молодую княгиню и девку ее Машутку.

— Конечно, она у нас останется, — вмешалась царевна и рассказала все дело в нескольких словах Теймуразу и другим грузинам.

— Ну и дела вы тут делаете! — покачал головой старый царь.

— Я давно заметил, что Леон из бравого джигита в женщину превратился, — сердито махнул рукой Вахтанг Джавахов.

— Леона вы потом рассудите, а теперь позвольте мне увести ее, — проговорила Елена Леонтьевна и, осторожно взяв Ольгу за плечи, повела вон из комнаты.

Ольга послушно давала делать с собой что захотят; она не проявляла ни протеста, ни согласия; ее глаза все так же безжизненно были устремлены вдаль.

Придя в свои покои, царевна позвала к себе княжну Каркашвилли и приказала ей:

— Приготовь постель и теплое питье! Жена Леона Джавахова нуждается в нашем внимании и участии.

Нина на минуту смутилась. Ее смуглые щеки покрылись ярким румянцем, но она скоро овладела своим волнением, и, подойдя к Ольге, с жаром поцеловала ее холодный лоб.

— Права гостеприимства— священные права, — сказала вскользь, якобы для царевны, княжна Каркашвилли, — в особенности в такие минуты и в таких обстоятельствах.

Молодая княгиня вздрогнула, пугливо оглянулась вокруг, и ее глаза наполнились слезами.

— Она заплакала, это хороший знак, — проговорила царевна. — Я боялась этого безмолвного отчаяния.

— Что с нею случилось, царевна? — тихо спросила Нина.

— Она сегодня потеряла мужа.

— С князем Леоном несчастье? — порывисто спросила княжна, выпуская Ольгу из своих объятий.

— Этой ночью его увезли неизвестно куда, — продолжала царевна. — Его жена— почти вдова, не бывши и женой его; пожалей же ее!

— Я буду ее другом! Ее печаль будет моей печалью, ее радость — моей радостью, — тихо сказала Нина.

— Хорошо!.. Ты говоришь как грузинка. Теперь уложи ее спать, дай успокаивающего питья и сама посиди возле нее. А мне, верно, скоро придется дать отчет в безумном поступке Леона и позаботиться о розысках его.

Елена Леонтьевна вернулась в кунацкую, где старый царь Теймураз, узнав, что один из его подданных неведомо куда исчез, страшно взволновался и рассердился. Он сейчас же хотел ехать к царю с жалобой, но ему сказали, что царь пошел на богомолье в Троице-Сергиевский монастырь и что его в Москве теперь нет.

— Ну, так я поеду в монастырь, — кипятился Теймураз.

— Все равно тебя до царя не допустят, — урезонивали его старики. — Ведь ты— царь без царства, даже без крова, и просишь у русского царя защиты, помощи и прибежища. А он— могуществен и богат; тебе с ним никак теперь не равняться.

— Так, — понурив голову, возразил Теймураз, — но должен же он мне ответить за подданных моих, которых в его государстве, в его столице изменнически убивают?

— В такие дела здешний царь не вмешивается.

Бояре грабят и убивают среди бела дня, но царь этого не ведает. Леон сам виноват, что не остерегся.

— Значит, здесь по-вашему не найти мне ни суда, ни справедливости? — грустно спросил Теймураз.

— Государь узнает— рассудит по справедливости, потому что он справедливый и богобоязненный царь. Но надо ждать случая, когда можно будет лично тебе переговорить с ним, да и то он сперва горячо примется за исследование, а потом остынет, боярам дело передаст, а позже и совсем забудет. Ну а бояре по своему усмотрению окончат, да с пристрастием за дерзость, что, мол, смели к самому царю обратиться и его покой потревожить. Так вот и наше дело!.. Не следовало нам с верхов начинать, может быть, чего-либо и добились бы, а теперь только попусту разорились вконец.

— Будешь с царем на приеме говорить, скажи ему и о нашем бедственном положении.

— Когда прием, неизвестно, — угрюмо промолвил Теймураз. — Словно я какой бесславный нищий, что меня и принять-то нельзя не в очередь!

По всей Москве шли неумолчные толки.

Над домом боярина Пронского стряслась грозная, великая беда. В самый день свадьбы молодой княжны с князем Черкасским ее выкрали из-под самого венца, и она точно в воду канула. Княгиня Пронская от такого горя в ту же ночь скончалась, а самого князя под утро свезли в тюрьму по чьему-то извету.

И вдруг сразу опустел и осиротел большой, богатый и всей Москве известный дом князей Пронских. Дворовые притихли, приуныли. Хотя и при самом князе им не Бог весть как жилось, но страх, что вот-вот они могут перейти в еще худшие руки, подавлял их окончательно.

Княгиню наскоро похоронили без обычных пышных обрядностей, и во всем доме остались только две жилые комнаты, которые занимал непритязательный, скромный князь Иван Петрович, дядя Бориса Алексеевича Пронского. Но и он находился в эту минуту с царской семьею на богомолье й ничего не знал о беде, обрушившейся так внезапно на его славный род.

В доме боярыни Хитрово тоже не все обстояло благополучно. Боярыня целыми днями лежала на кровати с «выкаченными бельмами», как выражались сенные девушки; ни с кем не говорила ни слова и почти не ела.

Время от времени к ней заходила только Марковна, сокрушенно вздыхала, крутила головой, поправляла атласные подушки и безмолвно выходила из опочивальни.

Потом приходили еще какие-то личности, после визита которых Елена Дмитриевна становилась еще мрачнее и ее глаза еще чаще затуманивались слезами; в бессильной злобе грызла она тогда тонкие наволочки своей подушки, словно порченая.

В один из таких приступов злобы в опочивальню вошла Марковна и, вздохнув, заговорила: