Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

Ефимия подождала, пока он уснул, и, не в силах удержать горечь, подступившую к горлу, выбралась на ветер. Хоронясь возле березы, долго-долго плакала. Это была ее последняя ночь «без крепости духа»…

На другой день Ефимия сказала Ларивону, что барину полегчало и он в полной памяти, а потому быть с ним нельзя правоверке. Старец Филарет вскоре позвал ее в Ларивонову избу, выслушал и тогда разрешил наведываться к барину только днем, с приношением пищи.

На десятый день Лопарев покинул свое убежище, грелся на солнышке и слушал быль старца про поморских праведников.

— Кабы анчихрист не плутал по царствам-государствам, давно бы люд праведный жил во счастье, со господом богом, — гудел старец. — Вот мы спасаемся от греховности едной общиной. А кругом как? Соблазн. Искушения. Погань всякая.

Лопарев не сдержался, заметил:

— Спасение для людей — свобода. Без свободы нет жизни человеку, а есть каторга, в цепях или без цепей — какая разница!

— Свобода с блудом бывает, — возразил Филарет. — Дай свободу слабым да не твердым — и в блуде погрязнут, со червями земляными заодно будут.

— Без свободы человек окаменеет, думаю. Нищий духом станет.

Старец поднялся и ушел восвояси…

Ефимия радовалась. Она так и светилась вся, глядя на Лопарева. Это она спасла его от смерти!

И Лопарев сказал:

— Если бы не ты, не жить бы мне. На что Ефимия тихо ответила:

— Тогда и мне, может, не жить бы, — и тут же ушла — стройная, еще совсем молодая женщина, такая же загадочная и неопределенная, как завтрашний день.

Минуло еще четыре дня, и старец сообщил, что позовет па совет крепчайших пустынников и тогда решат, как поступить с барином: оставить ли в общине, как пришлого, иль прогнать, как щепотника.

«Если прогонят, куда идти? — думал Лопарев. — В городе опознают, схватят, закуют и отправят на каторгу. А в деревню пойти — примут ли? Не лучше ли остаться в общине Филарета? Хоть тьма-тьмущая, но люди надежные, кремневые…

Русь! Какая же ты дремучая и непроглядная! А я-то знал Россию петербургскую, невскую, с выходом в Балтийское море, в Европу просвещенную.

И все-таки надо жить, как сказала Ефимия. Кто знает, может, настанут перемены?»

Августовская ночь прояснилась звездами. Играла, нежила. С берегов Ишима тянуло теплой испариной.

Лопарев лежал возле телеги, думал.

Послышался шорох, будто кто полз. Лопарев оглянулся и встретился с черными глазами — Ефимия!

— Тсс! — Ефимия погрозила пальцем: молчи, мол, — явилась тайно от старца. Подползла к телеге и протянула Лопареву бутылку. — Вино возьми.

— Вино?

Угольные глаза приблизились и заискрились, как две падучие звездочки.

— Што глядишь так, Александра? — И голос тихий, мягкий, как безветренная августовская ночь, и такой же таинственный, обещающий.

— Разве у вас пьют вино? — Лопарев взял бутылку из черного стекла, нагретую руками Ефимии.

Пухлые губы усмехнулись:

— Наше вино — не зелье. На ягодах и меде настоянное. Такое вино все пьют, силу набирают. Зелье сатанинское, аль чай китайский, аль табак бусурманский — того на дух не примаем. — И, лукаво щурясь, Ефимия пояснила: — Кто пьет чай — спасения не чай; кто табак курит — тот бога из себя турит; а кто зелье пьет — тот с сатаной беседу ведет. Аль не так?

— Не думал про то, — ответил Лопарев. — Я и чай пил, и трубку курил, и вино пил крымское и заморское. И водку пил.

— Ой, ой, Александра! — пожурила Ефимия, но беззлобно. — А про спасение души думал?

— Думал, когда сидел в Секретном Доме. Вот, думаю, сгноит меня царь-батюшка в камнях, и куда душа моя денется, коль из каменного мешка и щели нет на волю?

— Грешно так глаголать, — построжела Ефимия. — Потому: душа — не тело. Затворы да стены не удержат.

— Куда же она денется, коль и щели на волю нет? Пробьет камни?

— И камни и землю пробьет, если душа живая.

— Может быть. Не думал про то, — уклонился Лопарев.

— А думай, думай, Александра Михайлович! Нонешнюю ночь судьба твоя решается. Жить тебе с общиной аль гнатым быть. Куда уйдешь, скажи? В оковы? Али ждешь милости от царя-сатаны?

Нет, Лопарев не ждал от царя милости. Он его знает. Говорил с ним с глазу на глаз…

— И духовник так сказал пустынникам: барину от царя милости не будет, а потому спасти надо. Да вот пустынники…

— Что пустынники?

— Лютая крепость у них. Ой, лютая! Жен не ведают, потому, говорят, как Ева совратила Адама и со змеем-сатаной позналась, значит, и все жены сатану в себе носят. Они бы всех женщин огнем сожгли.

— Ну, а матерей своих тоже пожгли бы?

— Дай волю — пожгли бы. Лютые, лютые старцы! В общине проживают, как истые праведники. Есть которые с веригами и во власяницах.

— Это еще что такое?

— Вериги? Тяжесть на теле. Которые таскают ружья и спят с ружьями или железо с шипами, чтоб тело кололо. А один раб божий пудовые чурки повешал на себя и таскает их, мучает плоть, чтоб искусу не поддаться.

Власяницы вяжут из конского волоса. Рубаха такая. Надевают на голое тело. Один тут старец есть, Елисей, самый злющий; он двадцать лет носит власяницу и ни разу, говорят, не сымал. Тело у него все в струпьях и рубцах. А на правую ногу чугунную гирю привязал, чтоб сатана не утащил к соблазну, когда глаза спят.

— Разве у него только глаза спят?

— Глаголет так. Телу во власянице не уснуть. Я спытала. Ой, не дай бог повтора!..

— Зачем же тогда надела?

Ефимия оглянулась, взяла Лопарева за руку:

— А ты сам себя заковал в кандалы?

— Со мною разговор был малый: каторжник…

— И то! А меня возвели в еретички. Потом скажу, Александра, только не уходи из общины. Гнать будут — не уходи. Скажи, что примешь веру Филаретову. И я помогу тебе. Пустынники-апостолы, слышь, собрались у старца на тайную вечерю и в один голос трубят, чтоб прогнать тебя, яко нечестивца. Боятся, как бы старец не отдал потом тебе пастырский посох и крест золотой.

— К чему мне посох и крест? — удивился Лопарев.

— Ой, ой! Сила в них великая, Александра. Тогда бы ты стал духовником общины, как теперь Филарет. И тьма-тьмущая сгила бы в тартарары.

Черные глаза смотрели в упор, настойчиво, призывно, трепетно.

Лопарев смутился и опустил голову: не выдержал натиска.

— Красивый ты, Александра Михайлович, — чуть в нос промолвила Ефимия и опять взяла за руку. — Когда ты в беспамятстве лежал под телегой в лихорадке, я, грешница, трижды побывала у тебя в гостях.

— У меня?! — Лопарев почувствовал, как пламя кинулось ему в лицо.

— Тсс! Где же еще? Рядом с тобой побывала и тулупом тебя кутала, а ты все зяб и звал Кондратия. Дружок твой аль брат?

— Брат по восстанию.

— В каторгу пошел?

— Повешен.

— Помилуй его душу, господи, и отверзни пред ним врата господни! — помолилась Ефимия, и звезды ее глаз будто потухли.