Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

— Не по войскам, по станицам, — поправил Ной. — Я, почитай, на всю жизнь наелся войною. Мне мир надобен!

— Эт-то в самый раз, Ной Васильевич, — подхватил Санька. — У меня вот детишки растут без отца, казачка моя, должно, иссохла на корню, а у Ноя Васильевича хоша и нету казачки, дак сколько девок теперь подросло? Да и вам, комиссар, тоже надо бы к семье прислониться, если вы из крестьян.

— Не из крестьян, из рабочих.

— А рабочие, те разве без семей проживают?

— Сейчас не до семьи! Впереди у нас мировая революция! Мы не остановимся, пока не выметем со всего земного шара буржуазию и всех капиталистов. Иначе и быть не может.

У Саньки нос повис. Стал быть, не скоро им с Ноем Васильевичем выбраться из военной амуниции! Впереди — мировая еще!

Селестина поблагодарила хозяев за хлеб-соль и особенно за кашу. Санька принял благодарность на свой счет: он ведь варил кашу и заваривал чай!

— А вы не стесняйтесь, — подобрел он, — почаще приходите к нам. Я завсегда утрами варю кашу, а на обед — похлебку или картошку. Два куля добыл в деревне. Так что милости прошу. Да ежли вы, как сказывали, земляки с Ноем Васильевичем, отчего не бывать в гостях?

— Спасибо, спасибо. Обязательно приду, — ответила Селестина и, что-то вспомнив, спросила Ноя:

— А это правда, что из вашего рода был Ермак Тимофеевич и что у вас шашка самого Ермака?

— В доподлинности — не знаю. По роду так идет, — нехотя сказал Ной. — А шашка — вот она, с надписью.

Селестина встрепенулась:

— Можно взглянуть? Я ж тоже казачьего роду!

Ной снял шашку со стены и передал в руки Селестине.

Низ ножен шашки на полчетверти отделан золотом с оспинками — вероятно здесь что-то было вкраплено, рыжая замша поистерлась. Узорчатая отделка ножен с такими же оспинами, ушко отбито и вместо него — самоковное железное кольцо для ремня. У эфеса два золотых подкрылка, чтоб рука не скатывалась на лезвие. Эфес костяной, местами выщербленный, с золотым причудливым набалдашником.

— Похоже на голову птицы, — сказал комиссар.

— Голова лебедя, — ответил Ной.

— Почему — лебедя?

— Про то сказано в надписи.

— Вот это шашечка! — восторженно проговорил комиссар. А Селестина даже в лице переменилась, разглядывая шашку. Ловко вынула из ножен. Крепчайшая, зеркальная сталь в отменном обиходе.

— А вот и надпись, — сказала она и прочитала вслух:

«Лета 7083 неембрия благовестна молебна твориша».

— Что это значит? — спросил комиссар.

— В ноябре, следственно, 7083 года от сотворения мира, как по святому писанию, — пояснил Ной и дополнил: — Еще на другой стороне читайте.

Селестина прочитала и на другой стороне:

«Атаману яко Лебядю Яремею Аленину воеводства Астраханска жалует».

— Яремею Аленину? Значит, от Яремея перешла к Ермаку?

— Никак нет. Яремей Аленин — это и есть Ермак. Из Минусинского музея так же толковал один господин. И наша фамилия была сперва Аленины, ну, а потом, как от шашки прибавилось — Лебеди. В надписи видите: «Яко Лебядю».

— Хорошая фамилия, — проговорил комиссар Свиридов, задумавшись.

Селестина кинула шашку в ножны и передала ее хозяину, раздумчиво проговорив:

— Странно, почему мой дедушка ни разу не сказал об этом? А ведь мы из одной станицы. И он знал, конечно. Мещеряк — его фамилия. Григорий Анисимович. Может, помните?

У Ноя скулы отвердели — комиссарша из рода Мещеряка-коннозаводчика, из-за которого немало натерпелся лиха курень Алениных-Лебедей, особенно его дедушка! Вот тебе и большевичка!

— С Мещеряками мы не в дружбе жили, — отрубил Ной. — Богатые с бедными, хотя и казачьего сословия, никогда не сживаются. Линии жизни разные.

— Но мы с вами не будем ссориться? — улыбнулась Селестина. — Да и я не из буржуев. Моя мама, дочь Григория Анисимовича, была учительницей в Севастополе. В 1905 году за восстание на флоте ее и папу арестовали и сослали в Енисейскую губернию на вечное поселение.

Ной не сразу ответил. Подумал. В ее словах что-то упрятано.

— Да ведь я вас и не знаю. Впервой свиделся, — пожал плечами Ной. — Да и жизнь моя в другом складе проходит. Офицер я. Ну, а все офицеры, как вот некоторые говорят, «шкуры и контра».

— Ну, далеко не все! — опротестовал Свиридов. — У нас и на кораблях есть бывшие офицеры, и в армии. Может, и вы еще будете служить Советской власти в Красной Армии.

— Ну про то говорить покуда рано, — ответил Ной. — Мне не дано знать, какой день будет завтра? Хоть и вижу — не с миром ожидается. Чрез всю чехарду, какая повсеместно происходит, видится: нарыв вспухает! А когда он прорвется — одному богу известно. Вот хотя бы вы, комиссар. Мало ли речей говорили по казармам? А известно ли вам: сколько зерен из вашего жита осталось в головах людей? А, может, ни одного зерна не осталось? И сеяли вы напрасно? Вот она какая загадка! Про меня каких слухов не ходит по казармам: и продал полк большевикам, и сам, дескать, Конь Рыжий! Пущай гутарят. Кони они тоже, комиссар, не задом в атаку идут, а головой к смерти!

— Это вы очень хорошо сказали, Ной Васильевич! — горячо откликнулась Селестина.

Когда ушли гости, Санька, перемывая тарелки, не преминул заметить:

— А ведь взнуздают тебя, Ной Васильевич! Попомни мое слово. Я же тебе говорил, как подсватывалась ко мне с разговорами эта самая комиссарша! А тут, вот она, пожалуйста! А что если она и не землячка тебе вовсе, а как есть все придумала, чтобы зацепить тебя на крючок? Это же большевичка!..

— Не мели лишку! — оборвал Ной и без того встревоженный разговором с комиссарами. — Казакам чтоб ни одного слова про них! Не было их у нас, и все тут.

— Да она еще завтра придет кашу исть. Она ж, видел, до чего отощалая. А чо? И знашь на кого запохаживает? Ей-бо, на ту пулеметчицу! Может, они родные сестры? — И, вспомнив более существенное, Санька спросил: — А што ты им не сказал: казаки не будут служить за мировую революцию.

— Другой день сам за себя скажет. Иди посмотри коней, а я в штаб. Чтой-то подмывает меня после вчерашнего. Уехал ли ночесь сотник Бологов?

В штабе Ноя встретили злобным молчанием: ни комполка Дальчевский, ни начштаба Мотовилов, никто из офицеров и даже писарь на его «здравия желаю» и ухом не повел.

В двух пехотных батальонах и того хуже: кто-то успел нашептать выборным командирам, что полковой председатель комитета проводит совещания только с казачьими представителями, а на серошинельников чихает с высоты седла: таковские! Да и харчуются казаки отдельно, урывая овсишко от конских пайков, меняя его на черной толкучке в Гатчине на стоящие вещи, а потом ездят по окрестным деревням, возвращаясь оттуда с маслом и мясом. А куда пехотинцу на двух подтощалых ногах?..

Хорунжий уразумел: сумятицу и разброд напустили ловкие серые, и никого из них за горло не схватишь, а затылком чувствуешь: злоба за спиной вскипает.