Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

Бегут. Бегут. Качаются в снежной метелице волчьи глаза свечевых фонарей, путь разворочен! «Ааа! Ааа!» — вопит горластая толпа, и бегом, бегом к дымящимся вагонам на втором пути безвестного разъезда.

Поезд с продовольствием шел из Сибири в Петроград — поезд с продовольствием пустили под откос.

Как тут было? И что тут было? Скрежет и вой стонущего железа, хруст и треск ломающихся товарных вагонов, облако пара от лопнувшего котла, слетевшего с рельс и железным лбом своротившего деревянный телеграфный столб. Возле столба — оборванные струны проводов, и в этих струнах свистит ветер — ветер и мороз! Искромсанные, сжеванные вагоны. Некоторые вагоны-теплушки горят, там ехали люди — охрана, и все они, эти люди, обезображенные, валяются на рельсах. В шинелишках, в полушубчишках, кто в чем. Едкий дым стелется в морозной стыни. А по разъезду всадники с шашками — всадники с шашками! Возле разъезда — подводы, подводы, подводы. Какие-то мужики в шубах горбятся под кулями с хлебом — грабят пущенный под откос эшелон с продовольствием.

Конные надрывают глотки:

— Наааазаааад! Паааа ваагооонаам!

Стреляют. Из винтовок, револьверов. В кого стреляют?! Кто стреляет?!

По рельсам, по шпалам, по откосу — потоки пшеницы, мешки с мукой, крупой, туши скотского мяса — в ледяном распятье. Рельсы выворочены, шпалы вздыблены — катастрофа! Вся Россия разворочена сейчас, как этот пущенный под откос продовольственный эшелон из Сибири.

— Ааааа! Г-гаг-га-га! — стонет толпа, пятясь от всадников.

— Пааа ваагооонаам!

На досках от разбитого, догорающего вагона лежат обгорелые трупы. Дуню тошнит, и она, отступая, упирается в чьи-то спины. А тут еще поп Михаил, длинноволосый, без шапки, с крестом на черной шубе, устрашающе гудит:

— Горе, горе тебе, великий город Вавилон! Горе нам, горе, погрязшим в блуде и неразумении! Бесы нас крутят и мутят — будет еще, глаголю вам, пир сатаны! Внемлите, православные!..

— Боженька! Боженька! — бормочет Дуня, затираемая со всех сторон.

Тискают, давят, месят друг друга, толпа орет в тысячу порожних глоток — орет, орет, а что — сам черт не разберет. Бегут. Бегут. Падают. Подхватываются. Завьюживают сбочь пассажирского поезда, рассасываясь по вагонам.

Дуня бежит, бежит — сердце или лопнет, или разопрет грудь. Гонят, гонят конные бандиты с винтовками и шашками. Дуня видит всадника в белой папахе, шашка свистит над головой. «Пааа вааагооонааам!..» — базлает чертов всадник.

Кто-то схватил Дуню за рукав шубки, и в сторону, к вагону.

— Лезь за мной, дуреха! Под вагон! Живо!

Это хорунжий. Боженька! Конь Рыжий!

Ной сграбастал ее и без лишних слов утащил под вагон.

— Ах, ты, язва сибирская! Сколь ищу! Осподи! Бежать надо от греха подальше. Я оружие и вещи перенес на ту сторону, за насыпь, там нету бандитов. Оттуда бежать надо.

— Как бежать? Куда бежать?

— Экая! Бандиты-то золотишко давить будут, как пить дать.

— Какое у нас золото? Или у вас есть золото?!

— Дуреха! Морда-то у те краснеющая. Живо накинутся. Тогда как? Тебя не отдам — жизни лишусь: отдать — совести лишусь. Одно к другому сплылось: бежать до другой станции. Там подождем, когда выручат паровоз. Не ранее завтрашнего вечера. Рельсы-то на разъезде все разворотили.

Уразумела: «Тебя не отдам — жизни лишусь; отдам — совести лишусь. Одно к другому сплылось».

— А твой ординарец?

— Ему што? Схитрит, Санька тертый.

Перелезли на другую сторону поезда и ползком скатились под откос.

В третьем спальном купе переполох. Купец из Екатеринбурга в барашковой шапке, в шубе, сопел, пыхтел, беспомощно двигая пухлыми руками.

Поп Михаил бормотал о погибшем граде Вавилоне; беленькая пригожая Люсьена с монгольской мордашкой, в нарядной шубке и в теплой шали милостиво жалась к черноусому казаку в серой папахе, да и супруг ее заискивал перед служивым:

— Вы как служивый, э-э, смею обратиться, поимейте разговор с этими, которые, э-э? Надо полагать, банда учинит грабеж, э-э?.. Куда ушел ваш хорунжий с дамочкой, а?

Санька успел спрятать свое оружие и кули с добром засунул подальше.

— Завсегда так: грабить будут, — равнодушно ответил Санька. — А хорунжий утопал с Дунькой.

— Что же нам делать?

Санька подкрутил усы:

— Мотню твою, Георгий Нефедыч, как пить дать пощупают. Вот те крест! Меня щупать не станут. Казак? Навоевался? Ну, ладно, валяй дальше. А у тебя сколь добра напихано? Ого-го-го! Много. Мотня к тому же. Соображенье имей.

— Мы же едем вместе! Ради Христа, не оставляйте нас с Люсьеной на произвол судьбы. Ради Христа! Будете вознаграждены.

— Люсьене что? За мотню возьмутся.

— Горе, горе тебе, великий город Вавилон! Город крепкий…

— Батюшка! Э-э, отец Михаил! Ради нашего, э-э благополучия, э-э помолчите со своими псалмами. Как же, служивый? Оружие к чему спрятали? Момент такой, чтоб отпор дать.

Санька не успел ответить, раздался голос в коридоре:

— Ти-иха-а! Всем оставаться по местам. Теснитесь, теснитесь на тот конец по коридору. Живо! Маалчаать! Предупреждаю: хто знает большевиков — укажите, сами помилованы будете. Подготовьте документы и золото. Паанятнааа? Золото! Для войска святого архангела Анакентия Вознесенского, а так и для завоеванья слабоды. За сопротивление без упреждения стрелять будем. Паанятнааа?

Купчина из Екатеринбурга как стоял, так и сел на мягкую, умятую полку, где недавно отлеживал бока хорунжий. Поп Михаил, обалдело таращась на закрытую дверь, растерянно развел руками:

— Нету такого архангела Анакентия Вознесенского. Ни в каких святцах нету.

— К черту святцы! — гавкнул купчина.

— Господи прости! — перекрестился поп.

В коридоре слышались возня и крики пассажиров. Кого-то били, тискали, женщина визжала во все горло. Хлопнул выстрел. Люсьена повисла на шее Саньки:

— Умоляю вас! Умоляю! Вы же казак — поговорите с ними. Может, они поймут. Они же люди, люди.

— Один на банду не сунешься, — буркнул Санька и отступил от Люсьены поближе к двери. — Какое у меня золото? Вот у Георгия Нефедыча, разве. Так за его золотишко я лоб не подставлю. У него мотня, а у меня што?

— Жора! Жора! Ради Христа! Ах, боже, он ополоумел. Передай кошель Александру — сохраннее будет. Да што ты, в самом деле!..

Не дожидаясь, когда в себя придет Жора, Люсьена подскочила к нему, распахнула шубу на лисьем подбиве, но не успела добраться до ремня плисовых штанов, как Жора моментом оправился от шока, руку в карман и — в лапу браунинг. Чуя неладное, Санька — одна нога здесь, другая в коридор, и дверь не закрыл.

— Не дамся, бандюги, грабители! — надулся купчина. — Этот Санька с хорунжим из той же шайки-лейки. То-то он щупал меня ночью, паскуда!..

— Жора! Жора!