Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

Филимон торопливо посторонился; Головня посмотрел на каменку, под полок, где прели старые березовые веники, и, никого не обнаружив:

— Именем пролетарской революции вы арестованы, Прокопий Веденеевич. Па-анятно?

Ни слова в ответ: ненависть.

— Ну, пойдем, божий старец. Ждут тебя там Варфоломеюшка с Митрофанием. Восстание задумали поднять? Мало тебе еще, космач, смуты на деревне? Ты еще не сыт, старый мерин?

Меланья пристыла на коленях — крест наложить не в состоянии. Малый Демка хныкал, не понимая, что происходит и отчего мать не творит молитвы? Холод пробрал Демку до печенки — губы посинели. Сам старик до того пришиблен был внезапным арестом, что никак не мог вдеть руки в рукава шубы, слезы катились у него по щекам, теряясь в бороде.

Мамонт Головня поторапливал:

— Иди, иди, космач, не мешкай, — и наганом толкал в спину.

В дверях старик оглянулся на Филимона:

— Июда ты, Июда! От сего часа до скончания века проклинаю тя. Июда, поправший престол господний, и спасителя на Голгофу отправивший, Июда. Не я тебя породил — сатано отец твой, сучка рябиновая — мать твоя. Тьфу, тьфу, тьфу! Меланья проклинай Июду! И штоб…

— Иди, иди, пророк тополевый, — вытолкал Головня Прокопия из бани.

У Филимона от проклятий батюшки заурчало в брюхе, как будто в утробе бились камни, перекатываясь из кишки в кишку. Взмок. Сопрел.

Жареным запахло. Или так противно воняет деревянное масло в лампадке?

— Осподи, осподи, экое, а? Экое, а? — бормотал Филимон, топчась на одном месте.

— Июда, Июда, Июда! — шарахнулась Меланья, отползая на коленях в угол, под прикрытие соловецкой чудотворной иконы, и отвернулась к стене. — Июда, Июда!

— И ты ишшо, пропастина! — раздулся Филимон Прокопьевич. Мало того, что тятенька проклял, так еще и Меланья, на которую и плюнуть-то зазорно. — Праведницей почитаешь себя, сука, на иконы глаза вскидываешь, опосля молитв под отца и сына стелешься, падаль!

— Июда! Проклинаю Июду!

И вдруг тонюсенький голосок:

— Юда, Юда!

— И ты ишшо?! — Филимон Прокопьевич пхнул малого Демку валенком — чадо кувыркнулось, как туесок с капустой. — А, тварюги!..

Задыхаясь от злобы, Филимон налетел на Меланью, трахнул кулаком — в угол лбом бухнулась.

Забыл Филимон Прокопьевич, из башки вылетело, что в надворье пришел он не один, а с Головней, и с ними Тимофей, чрезвычайный комиссар из Петрограда…

— Околей, треклятая! Околей, сука!

Как-то сразу, в миг, в ушах взорвалась бомба — до того сильным был удар, отбросивший Филимона к стене. Слава богу, в дохе и шубе — мягко было падать. Но тем не кончилось. Сильные руки брата Тимофея схватили за шубу, подняли, и кувалда влипла в морду, расквасив нос и губы, — кровь брызнула.

— Тимоха! Тимофей Прокопыч! За ради Христа! Безвинный я! Безвинный! — хлюпал Филимон Прокопьевич, а брат утюжил его молча, без нравоучений. — Осподи, осподи! Ааа! Ааа!

Еще одним ударом Тимофей сбил Филимона и за воротник выволок из бани, ткнул носом в снег и вернулся.

Меланья притиснулась к лавке — лоб у нее был разбит, но она не чувствовала ни боли, ни потеков крови. Малый Демка карабкался к ней на колени, ревел, хватался за кофту, как лягушонок беспомощный. Она видела, как нечистый дух, Тимофей Прокопьевич, в белой каракулевой папахе, при шашке и при деревянной колодке у ремня, нещадно бил Июду Филимона; и утащил, не иначе, как в преисподнюю, как нечистый уволок под лед праведницу Лизаветушку. Нечистый со звездою во лбу вернулся за ней — погибель будет, погибель!..

— Свят, свят, свят! — забормотала Меланья; Демка все еще визжал и лез к ней; она его торкнула и приказала: — Молись, молись, чадо! Нечистый сгубит! Молись! Молись!

Демка и без того перепуганный, быстро встал на колени, и крестом себя, крестом, крестом.

— Изыди, изыди, изыди!.. — вопит мать.

Демка прерывающимся писком подвывает:

— Ыди, ыди, ыди! Сят, сят, сят!

Тимофей вспомнил себя таким же крохою, когда батюшка Прокопий Веденеевич повязал его божьим страхом, и он едва не испустил дух на молитвенных бдениях. Надо спасти от фанатиков ребенка! Они же его замучают до смерти!..

— Опомнись, Меланья. Или ты не узнала меня?

— Изыди, изыди, нечистый!.. Спаси нас… — И молитва, молитва.

— Оце… нас… еси…

Головенка кудрявая, шея тоненькая, длинная, и кресты, кресты, чтоб нечистый не утащил человечка величиною с лохмашку.

Тимофей видит, как трясется в ознобе худенькое тело перепуганного Демки, и мать на него не обращает внимания — от нечистой силы открещивается. Взял суконную шаль с лавочки, накрыл со спины Демку, неловко укутал и поднял на руки; нечистый-то да богом избранного Диомида взял на руки!.. Меланья затряслась, бормочет что-то непонятное, а нечистый спрашивает:

— Ты что же это, Меланья, в самом деле в гроб хочешь загнать ребенка?

— Не трожь, не трожь, не трожь! — тараторит Меланья, не спуская глаз с Демки на руках Тимофея — нечистого духа. — Пусти, пусти! Не трожь святого Диомида. Не паскудь! Дай мне, дай!

— Успокойся, Меланья.

— Диомида, Диомида!.. Осподи!.. Вееношную служить буду! Радеть год буду!

Малый Демка визжал, карабкался, но Тимофей держал его крепко. Живое тепло было у него на руках, и он должен спасти это тепло.

— Замучаете ребенка! Замучаете!

— Святой он, святой. С крестом народился.

— С крестом народился? Понимаю. Про меня отец тоже говорил, что я с крестом народился. Давно бы сдох под батюшкиным крестом, если бы не помогли люди.

— Осподи, осподи! — крестилась Меланья, вскидывая глаза то на икону, то на Демку.

Тимофей явственно представил, что ждет заморыша Демку в доме Филимона. Вечная тьма молитв, поклонов, а Филимон Прокопьевич меж тем исподтишка будет изводить постылое чадо, чтобы поскорее спровадить на тот свет, и все это свершится именем бога, с поклонами, с песнопением, с чтением Давидовых псалмов, и закопают гробик с телом чада с плачем и молитвами, недолго горюя: чадо призвал господь в рай небесный!..

— Ну, нет! Не позволю! — И к Меланье: — Именем революции заявляю: ребенка отбираю, у вас. Не кричи. Не будет он при Советской власти духовником и святым угодником, не будет он рабом божьим. Понимаешь?

— Ай! — У Меланьи защемило сердце, как будто смерть подкатилась.

Тимофей ушел и ребенка унес — святого Диомида утащил, нечистый дух…

Что произошло в доме и о чем там разговаривал Тимофей с Филимоном, Меланья не знала; она так и сидела в углу на отерпших ногах, отирая сажу со стены на платок и спину, хватая ртом холодный воздух и ничего не соображая. Потом пришел Филимон с Апроськой. Филимон сказал, что он сгоряча ударил ее, пусть простит, и Тимофей-де справедливо наказал его за рукоприкладство, отныне он, Филимон, пальцем не тронет Меланью, и что малого Демку Тимофей унес с собою, и в том они виноваты сами: не надо было ребенка держать до измора тела и духа на молитвах.