Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

Ной быстренько вскочил, за шаровары, рубаху, бахилы — все у него лежало рядом с кроватью.

Отец оделся и ушел в непогодь. Куда? Неизвестно. Ной сказал матушке, чтоб она почивала — не за ним, поди, приехали, если отец не вернулся с улицы.

Долго ждал возвращения отца, прикрыв двери в малую и большую горницы. А сон так-то морит — спасу нет! Привалил чубатую голову к косяку, и засвистел в обе ноздри.

— Спишь? — раздался голос батюшки.

— Какой сон? — пожаловался сын. — Сидишь, как на горячих углях, и не ведаешь: какой час подоспеет? Аминь ли отдать, аль во здравие помолиться?!

— Рано тебе ишшо аминь отдавать, — успокоил батюшка, стряхивая у порога промокший шабур. — Ну и дождина хлобыщет! Кругом заволокло. В самый, аккурат. Хлеба попрут ноне неслыханные! — А сам косо так взглядывает на сына, сел на лавку с другой стороны стола спиною к окну, запустил пальцы в бороду, как бы выскребая из нее нечто важное для ночного разговора с бывшим их благородием Ноем Васильевичем, сыном собственных родителей. За окном хлюпал поток воды с крыши в палисадник. На столе тускло светилась трехлинейная лампа-ночник: свет ее равен малюхонькой свечке. Ноюшка ждал, не торопил батюшку. «Пущай с мыслей соберется». И батюшка собрался:

— Ну вот, хорунжий, — тихо заговорил, поглаживая ладонью клеенку на столе. — Погода переменилась.

Ной понял, какую «погоду» разумел батюшка, но промолчал.

— Гонец прискакал из Минусинска от Тарелкина.

— Фамилию не след называть, — укоротил сын отца.

— Мы ж с глазу на глаз! — прошипел отец.

— За окном может быть третий. Да и матушка, кажись, не спит.

— Она — казачка! А у казачек уши на мужские разговоры воском залиты.

— Угу. Дак что? Про гонца.

— Повелел экстренно созвать самых верных казаков, которых мы выбрали депутатами на седьмой уездный съезд. Ну, сошлись у Никулина. Под завозней — на машинах расселись. Ох, Никулин! Вот справно живет! Три жатки, ажник блестят от масла, сготовлены к страде! Три сенокоски — зубья оскалили, да пара конных граблей; я на сиденье одно залез. Кожаное. Да ишшо молотилка-американка, да…

— Про машины, что ль, разговор шел?

— А у нас-то много машин тех?

— Позаимствуй у Никулина.

— Кукиш под нос схлопочешь от гада ползучего. Это ж пузырь!

— Понимаю! — кивнул Ной. — Скорее мужик какой штаны последние сымет для тебя, чем у жмона Никулина возьмешь хотя бы горсть снега середь зимы.

А себе на уме: так вот каков председатель Минусинского уездного Совета, товарищ Тарелкин! То-то он и прощупывал Ноя при собеседовании и никому не сообщил о благодарности Ленина трудовым крестьянам. Ох, хо, хо! Круговерть. Значит, заговорщики не только из бывших офицеров, но имеются таковые и на высших должностях в Совете!..

Ной складывал соображение, а батюшка продолжал:

— Дак вот. Доверенный от Тарелкина… тьфу, ты!.. Ну, от высшего, значит. Обсказывал нам про общее положение в Сибири, и штоб мы, казаки, когда поедем в Минусинск на седьмой съезд, то все были бы при полном боевом укладе. Окромя того — полусотню казаков подвести под Минусинск в деревню Кривую, тайно, а мужиков кривинских не выпущать из деревни под страхом изничтожения. На том съезде, говорит, большевиков и жидов кончать будем одним днем.

— Угу! — кивнул Ной. «Так же, как было в Гатчине, — подумал. — Только там у серых баламутов силы не хватило прорваться в Петроград, а здесь они, кажись, хорошо спелись».

— Морозом дерет по коже, — жалуется батюшка атаман.

— Угу.

— Што заладил: угу да угу! Ты ж сам, оказывается, в тайной головке числишься! Не знал того! — вздыхает атаман, косо взглядывая на хорунжего сына. — Гонец и про тебя разговор поимел. Сказал, что ты опытный офицер и можешь оказать большую помощь в движении белых. И чтоб наши казаки, как вот все Никулины, не меряли тебя на свой станичный аршин. Сообщил: будто ты, когда поперли немцы на Петроград, под носом у большевиков успел распустить тот сбродный полк, и про переговоры в Самаре с чехами сказал. У Никулиных враз злоба поутихла. Смыслишь? Окромя того, гонец передал для тебя наганный патрончик, а в патроне — адресок, куда ты должен непременно явиться в Красноярск при крайней экстренности. В доме, куда дан адрес, покажешь патрон и скажешь: «Мне надо видеть Григория». А хто такой Григорий?

Ной понятия не имел ни о каком Григории. Кстати вспомнил, что сотника Бологова — самозваного есаула, зовут Григорием Кирилловичем. Ной Васильевич сразу сообразил: что подпольный «союз» загодя собирает всех офицеров — кто-то же должен командовать воинскими частями? Но не мог же Бологов сам по себе решить вопрос с Ноем? Стал быть, решение приняли о нем, Ное, на тайном заседании «союза»?

Сообразил, что с отцом надо разговаривать «на должной дистанции», как и положено офицеру со старшим урядником.

— Не знаешь? — допытывался отец.

— Атаман, — наугад ответил Ной.

— Эв-ва! А по фамилии как?

— Козел под фамилией, батюшка, да только под хозяйской.

— Аль недоверье мне, атаману?

— Я бы мог многое сказать тебе, да боюсь: не сдюжишь, тайну «союза» в ярости выдашь. Атаман-то ты станичный, не войска Енисейского. Что еще говорил гонец?

— Обсказывал про восстание по всей Сибири и России. И того Ленина, будто, прикончили. Мы даже чуток припозднились, сказал. Чехи повсеместно по чугунке опрокинули Советы, а большевиков стребили под корень. Уезд за уездом заглатывают, город за городом, и повсюду казнят большевиков и совдеповцев. Сила, говорил, огромятущая собралась!

— Угу!

Ной привалился спиною к простенку меж двух окошек, на коленях кулаки, как чугунные гири.

— Ну, а ты как? — подталкивает атаман-отец.

— Чего мне? Все собрано, сготовлено. Заложишь телегу и отвезешь мой багаж на пристань к пароходу, а я махну на Савраске до тебя, чтоб у города встретить.

Надо сказать, Ноюшка постарался «собрать» себя! Три куля пшеничной отсевной муки, куль ржаной, лагун с маслом (держит в леднике подвала), брезентовый мешок свежеподсоленного с чесноком и перцем сала, мешок завяленного звериного мяса, бочоночек с медом, мешочек луку с чесноком, ну и прочее: постель, бельишко, карабин в разобранном виде с шашкою упакован в тючок с поперечной пилою — под плотничьи инструменты!

— Не густо от тебя узнал! Благодарствую, ваше благородие, на высоком доверье.

Ага! Подпирает-таки батюшку Лебедя! Ишь, не густо! Ему и хочется и колется. И большевиков сготовился рубить, и за спиною жарко!..

— Могу и сказать кой-что, да только слово дай про неразглашенье высшей офицерской тайны! — врал сын отцу.

— Аль я не отец тебе?

— Для тайны нету сродственников!

Старый Лебедь поднатужился, косо кинув взгляд в темный угол на божницу, побожился держать тайну.