Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

Филимон Прокопьевич поджидал Меланью у костра.

— Какая новность-то? — спросил жену, когда она вытерла руки рушником и перекрестилась лицом к восходу.

— Дык худая, — бормотнула Меланья, присаживаясь на сосновую чурочку и опустив ладони на колени. — Тимофея будто казаки изрубили шашками в Красноярске. Изловили гдей-то, а потом изрубили, грит.

— Значитца, кокнули комиссара!

— Дык, может, ишшо не он. Евдокея обознаться могла.

— Тимоха приметный — не обознаешься. Опять-таки, как ежли по перевороту, Тимохе один конец. Повсеместно белые большаков кончают. Кого шашками рубят, а кого к стене. Микита Шаров говорил, как чехи стребили красных игде-то на станции Клюквенной. Едва убег, грит.

— Батюшка-то как переменился, — вздохнула Меланья. — Я ажник спужалась, как он вот здесь покачнулся и за сердце схватился: «Зашлось, грит, духу нету».

— Эвва! — удивился Филимон, кося глаза на Меланью. Вот она рядышком, женушка! Вроде поправилась и в щеках играет кровца, не то что была зимой — кость костью. Как же отец оставил ее с Филей? «Вить епитимья же, осподи!»

…С памятной зимней поездки со «святым Ананием», когда волки разорвали коней, Филимон не прикасался к Меланье, а на пасху отец объявил ему в моленной горнице: «Как ты чадо мучил, какого бог послал, епитимья тебе на три года: к Меланье чтоб не прикасался!» Легко ли? Есть жена — и нету жены.

Костер полыхает, тьма жжет, лицо греет, и так-то хорошо окрест, что даже Меланья умилилась:

— Ноченька-то экая теплущая! И звездочки рясные высыпали.

Филя тоже взглянул на небеси:

— Во Царствие небесном завсегда согласие, не то што среди людей. Луна ликует, ежли в чистом виде округлится, звезды сияют, как будто радуются. А люди как живут! Поедом едят друг друга. В одной семье и то согласья нет. Отец изводит сына, а за што, про што, неизвестно. В одной вере живут, а друг друга мучают. Вот хоша касаемо меня. Как в толк взять — есть у меня жена али нету? По всем статьям нету, как в натуральности. К солдаткам пойти, што ль? На той неделе Нюська Зуева, вдова, встрела меня на выпасе коней, хохочет охальница: «Ты, грит, Филимон Прокопьевич, как я слышала, холостуешь? Дык не статья ли мне? — грит. Мой-то, грит, сгил на позиции, али в плену у немцев или мадьяр, а тело-то у меня молодое и душа певучая».

Меланья потупила голову, и ладошки на коленях вздрагивают:

— Дык што? Шел бы к ней, ежли у ней душа певучая. А мне-то што сказываешь? Али я сама на себя епитимью наложила?

— Стал быть, чужой тебе, — подковырнул Филя.

— Не чуждалась я, не чуждалась! Разве моя воля?

— А ты бы спросила у него. Ежли не чужой тебе.

— Дык… спросила, — соврала Меланья. — Когда поехал домой, сказал мне: «С Филимоном будь». А што обозначает…

— Слава Христе! Отошел, значитца, — воспрянул Филимон Прокопьевич. — А как «будь» — известное дело. Чаво мешкать-то?

Жизнь, как река, легла берег к берегу.

Подоспела страда — хлеб уродился неслыханный: по сто пудов пшенички с десятины намолачивали, то и двести по парам, экая радость! И тут же беда приспела: прикопытил в Белую Елань казачий отряд подхорунжего Коростылева, а с ним начальник Сагайской милиции с милиционерами. На сходку мужики не шли, как будто нюхом чуяли, что после сходки им придется портки менять. Казаки гнали плетями — знай поворачивайся. Живо! Живо! «Слабодушка, якри ее! — оглядывались мужики друг на дружку, поспешая на площадь, где на крыльце ревкома строжело высокое волостное начальство. — При Советах так не потчевали, чтоб с плетями гнать на сходку! Вот те и на!»

Коростылев пригляделся к толпе, поправил казачий картуз без кокарды и начал:

— Слушайте! — Ни гражданами, ни крестьянами не назвал. Никак. — Разговоров будет мало. Каждый мужчина, которому от двадцати лет до сорока, добровольно запишется в сибирскую армию, чтоб уничтожить красных большевиков. Списки староста заготовил. Семьдесят лбов будут забриты в первую очередь и сто двадцать во вторую. Без разговоров. За сопротивление милости не ждите. Плети и шомпола у казаков имеются, а так и патронов в подсумках хватит.

Коростылев взял у Михайлы Елизаровича список, посмотрел и передал начальнику милиции. Тот прочитал, кому сейчас же надо записаться в добровольческую сибирскую армию.

Мужики не успели обдумать, что и к чему, как Коростылев возвестил новый приказ: каждый домохозяин должен сдать Сибирскому правительству столько-то пудов хлеба, ржи, ячменя, мяса в убойном весе и в живом, такую-то собрать одежду — полушубки, валенки, бахилы, а если у кого имеются армейские сапоги и шинели, тащите сейчас же! Без промедления. Кроме того, за три минувших года, исчисляя с тысяча девятьсот шестнадцатого, взимается с крестьян недоимка. То, что платили деньгами и сдавали хлебом временным и большевикам, не в счет.

— Не можно то! — раздался первый голос, а тут и все мужики подхватили:

— Нету хлеба! Откеля взять? Сами с голоду пухнем!

— Мы не сажали на власть временных и большаков тех — сами с них взыскивайте!

— Ма-алчать!

Мужики отхлынули от ревкома, собираясь разбежаться, но с той и с другой стороны оцепление — казаки в седлах.

— Слабода, сказывали! А игде она?

— Кому надо «слабоды»? Кто орал?

Тот, кто вспомнил про «слабоду», — язык проглотил, но не остался безучастным Прокопий Веденеевич — его хозяйству по списку положено сдать двести пудов пшеницы, тридцать пудов мяса в убойном весе и пятнадцать в живом и три тысячи рублей в царских деньгах, да и сын Филимон в первом списке добровольцев.

Коростылев расстегнул кобуру, уставившись на сивобородого космача с длинными косичками, а староста, Михайла Елизарович, успел шепнуть: это, мол, духовник тополевцев, но фамилию духовника забыл назвать.

Прокопий Веденеевич, меж тем, поднявшись на три ступеньки крыльца, протянул руки к сходке:

— Зрите, зрите, люди! Это две руки! Али у вас по четыре и по десять горбов? Доколе будут грабить нас анчихристы? Не от бога то, хрестьяне, от нечистой силы. Али не пихнул народ царя за грабеж, скажите! Али не пихнули какова-то Керенского? Не дадим хлеба! Пущай камни глотают! И в сатанинское войско никто пущай не записывается. Аще сказано в писании…

Коростылев схватил духовника за ворот шабура, а сходка орет бабьими и мужичьими голосами:

— Нету хлеба! Нету!

— Казачье треклятое!

— Плетей бунтовщикам! Шомполов! — гаркнул подхорунжий Коростылев, и казаки в седлах — упитанные, дюжие, — налетая конями на крайних, засвистели шомполами и плетями — визг и рев на всю деревню. Мужики кинулись кто куда — дай бог ноги, да не всем удалось вырваться.

— Хватайте казаков, мужики! За ноги хватайте, — призывал старый Зырян, стаскивая с коня желтолампасника.