Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

Улетели, улетели лебеди!..

Вся привокзальная площадь забита была солдатами линейного батальона; расхаживали офицеры. Горели костры, вокруг которых кучками сидели солдаты; дымились походные кухни.

«Как бы побоище не взыграло, — подумал Ной, направляясь к тополям, где стояли казачьи лошади его эскадрона в полном составе. — Как же мне быть, если прикажут вести эскадрон в атаку на рабочих?..»

Страшно!..

Третьи сутки продолжается забастовка железнодорожников. От станции Тайга до Иркутска остановилось движение. Некоторые паровозы замерли в пути следования — ушли в назначенное время машинисты, кочегары, масленщики и проводники с кондукторами.

Подъехал к толпящимся желтолампасникам. К Ною подошли трое командиров взводов.

Лица у урядников сумрачные, серые и глядят на Ноя как-то странно — будто на тот свет сготовились.

Спешился. Как и что?

Один из урядников сказал:

— Ладно, что вы припозднились, Ной Васильевич. А мы тут нагляделись такого — кишки выворачивает. Чехи на столбах «букеты» навешивали.

— Какие еще букеты? — не понял Ной.

— Забастовщиков. По четыре человека на один столб, на те верхние крюки.

Стиснув зубы, Ной ничего не сказал. Небо серо-серое! А второй из урядников дополнил:

— Ни при одном царе этаких букетов не было. Не слыхивал ни от отца, ни от деда.

Третий ворчливо и зло:

— Чево царей споминать! Таперь социлисты-революционеры у власти, да ишшо эти из эшелона! Как всех перевешают, так и власть утвердят, тудыт-твою!..

— Гаврилыч, ты што?! — одернул кто-то из казаков. — На столб торопишься?

В этот момент со стороны путей раздался истошный женский крик: «Баааандааа! Паааалааачи!»

Урядники дрогнули, теснее стали друг к другу, и кто-то из них сказал Ною:

— Можете взглянуть сами, господин хорунжий. Вон опять букет подвешивают!

Со стороны города раздался тяжелый вздох большого соборного колокола:

— Боом! боом! боом!

— Да вить покров день севодни! — вспомнил один из урядников и, сняв шапку, набожно перекрестился. За ним и другие обнажили головы.

— Бооом! бооом! бооом!

— Не покров, а служба севодни в соборе. Анафему будет петь владыко большевикам.

— Всем бы сицилистам анафему! — ввернул Гаврилыч. — А што? При царе-то как жили? Аж вспомнить радостно. Чего только не было на ярмарках и базарах? А таперь нищенство, тиф, да вшами торгуют беглые лабазники.

Никто не хохотнул. Со стороны станции все еще неслись душераздирающие вопли — по коже мороз гулял, и в затылке у Ноя ключом кровь вскипала. Беда! Великая беда приспела!..

А большой колокол надрывно вздыхает:

— Боом! боом! боом!

А Ною слышится:

— Убьем! Убьем! Убьем!

И тут пустились в радостный перепляс малые колокола:

— Три-ли-ли! три-ли-ли! Били, били, не всех еще убили!

И средний колокол медной глоткой:

— По-оовесим! пооовесим!

«Владыко человеколюбче, — помолился про себя Ной. — Просветли окаянную душу мою благостью и милосердием…»

И в ответ подумалось:

«Не будет больше милосердия, не будет благости, а будет стремительное побоище, и никто того не ведает, где и как голову сложит!»

«Не убий» — стало преступлением.

«Убий и возлюби посылающих на убийства, и дьявол отметит тебя своей милостью и благостью!..»

«Укради и твое будет, ибо ты украл у тех же воров и разбойников с большой дороги!..»

«Господи! Доколе? Али навек муки этакие?» — И не было ответа Ною Лебедю. Не было ему утешения, не было спокойствия.

Где-то возле депо раздался винтовочный залп…

Казаки и младшие офицеры дрогнули и, не глядя друг на друга, отошли в сторону… Еще кого-то расстреляли белочешские легионеры…

Ной поплелся к газетно-книжному киоску общества «Самодеятельность», в котором торговала Селестина. Он всегда навещал ее, покупал ненужную, изолгавшуюся до одури газету социалистов-революционеров «Свободная Сибирь», просматривал заголовки — вранье, вранье банды разбойников!..

Ной никогда не разговаривал с Селестиной. Купить книжку или газету, понятно, можно, но не показывать виду, что знакомы. Ни в коем случае!

Газетный киоск плотно окружали офицеры линейного батальона — уж больно красивая киоскерша торгует! Ной подошел ближе. Селестина увидела его, а во взгляде — тревога и смятение плещется черным пламенем.

Ной передал через головы двугривенный:

— «Свободную Сибирь», — попросил.

— Еще не привезли, — ответила Селестина.

Один из офицеров — по нарукавной бело-зеленой повязке — штабс-капитан, оглянулся на хорунжего:

— Свободной Сибири давно нет, господин офицер, — язвительно заметил он.

— Вчера еще была, — ответил Ной и пошел прочь — понимай, как хочешь, штабс-капитан.

Вышел на перрон и остолбенел: рядом с депо на столбе висят четверо. Чехословацкие легионеры по перрону, а там, еще на трех столбах — повешенные, мужчины и женщины. На одном из столбов увидел двух женщин, малую девчушку голоногую и мужчину в рабочих ботинках. Ветер раскачивал трупы.

«Банда! Разбойники! Кабы была у меня сила — стребил бы всех захватчиков, — яростно подумал Ной. — Кого вешают? Трудовых людей вешают!»

Ярость!

И вдруг — лицом к лицу — князь Хвостов! Ной уставился на него и не признал сразу: лицо землистое, щеки ввалились. Даже княжеские холеные усики перекошены.

— А, хорунжий! — скрипнул князь сквозь стиснутые зубы; оглянулся: нет ли рядом белочешских легионеров. — К подпоручику? Не ходите! У него горячий день сегодня. Видите гирлянды! — кивнул на повешенных. — И это после тишайшего царя Николая, а? Тишайшим был! Какие-то сотни расстрелянных в Петрограде и тысячи сосланных, а сейчас сколько? По одной нашей губернии тысячи расстрелянных и повешенных за полтора месяца! Каково, хорунжий?

Ной — ни звука, язык одеревенел, и в горле сухость.

Князь прикурил папиросу и жадно затянулся, выпуская дым из ноздрей горбатящегося породистого носа, тронул ладонью заросший щетиною подбородок, продолжил:

— Приказом управляющего губернией и моего шефа комиссара я прикомандирован к сорок девятому эшелону для проведения чрезвычайных мер над забастовщиками. Сейчас всех лазутчиков чехословаки с солдатами нашего линейного вылавливают по всей Николаевке. Многие разбежались и где-то прячутся. Дорога парализована! И что, это все большевики? Какой-то Машевский, которого сейчас ищут по всему городу? Ерунда, хорунжий! Будь у Машевского тысяча рук и ног — ничего бы он не сделал. Пухнут рабочие с голода, вот на чем самовар забастовки вскипятили. Царь-батюшка платил машинистам и кочегарам денежки. Сегодня я все это высказал на чрезвычайном заседании в эшелоне, так на меня какая-то офицерская шантрапа в атаку пошла: что я понимаю? Это я, князь? Ну, хватит! С меня хватит.