Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

— И вот, братия и сестры, заявился ноне вечером Мокей, сын Филаретов. Кабы старец не осквернил Исуса, и творца нашего, и духа святого, разве свершилось бы экое святотатство?! Зрите, иконы наши в щепу обратились. Образ Спасителя…

Калистрат перечислил иконы.

Суеверная толпа старообрядцев придвинулась к телеге, требовала выдать еретика Мокея, чтоб тут же растерзать его и в Ишиме утопить.

Протодьяконский бас Калистрата угомонил единоверцев:

— Волки вы али праведники? Под богом вы стоите али под сатаной? — и ткнул ладонью в небо.

Мокей слушал, понимал и ухмылялся. Калистрат дурачит мужиков и баб, а сам себя почитает «вседетельным» — совершенным.

— Ты веруешь в бога, Мокей, сын Филаретов? — толкнул бас Калистрата.

— А ты веруешь, вседетельный Калистратушка? Али притвор едный, штоб брюхо набить дармовой снедью? Эко! Он верует! Чей крест носишь? Филаретов! Четыре фунта золота! С этим крестом отец мой Казань брал, а ты его себе нацепил. Хвально!

Калистрат затрясся от злобы:

— Веруешь в бога али нет? Глаголь, брыластый сын еретика!

— Ты сам брыластый боров!

Как можно стерпеть такое поношение? Духовник Калистрат — да брыластый — толстогубый, значит, срамной!

— В третий раз вопрошаю: веруешь в бога?

— А ты сам зрил бога? Исуса зрил? Угодников зрил? И где они, сказывай! На небеси? На тучах али под туча-пи? На звездах сидючи али под звездами?

— Еретик, — возвестил Калистрат.

— Такоже ты, брыластый, еретик, паче того — мытарь хитрый!

— Еретик, еретик, промеж нас, братия! — орал Калистрат.

— Брыластый боров, вор, мытарь, крыж римский! — отвечал Мокей.

Верижники попадали на колени от богохульства Мокея. Старухи визжали. И вдруг возле телеги появилась Ефимия в черном платке, укутанная до шеи в синее покрывало. Как она в таком одеянии прошла к телеге, никто не заметил. Приблизилась к Калистрату, распахнула на груди покрывало, спросила:

— За что мне перси жгли железом, Калистрат, скажи? И ты зрил то и молчал. Глядите, люди, как мне праведники Тимофей, Андрей и Ксенофонт жгли железом перси и на иконы молились. Глядите! И под теми иконами сына мово и Мокея, Веденейку, подушкой удавили. Бог ли то заповедовал, скажите?!

Толпа притихла, замерла.

Старухи испуганно отпрянули: срам-то какой! Ефимия-то совсем сдурела — голые перси выставила на судном моленье!

— Голую меня пытали старцы, жгли огнем да на иконы молились! И то творилось по воле изгоя Филарета, сатано треклятого! И бог то заповедовал, скажите?

У Калистрата жилы вздулись на лбу. Он до того взмок в своей иоановской верблюжьей рубахе, что даже чувствовал, как по ложбинке спины течет пот.

— Мучение ты приняла во имя господа бога нашего, Ефимия! — ответил Калистрат и гаркнул во все горло: — Помолимся, братия и сестры, за мученицу Ефимию!

Помолились, пропели аллилуйю.

— Поди теперь, Ефимия. Негоже стоять как-то, — погнал Калистрат.

Ефимия не уходила.

— Мокея развяжите. Не делайте суд божий своими руками. И сказано в Писании: «До семи раз прощать брату моему, согрешившему против творца нашего?» И сказал Исус: «Не говорю до семи, а до семижды семидесяти раз». Тако ли в Писании, Калистрат? Калистрат подтвердил.

— Сына мово и Мокея удушили. Чей грех?

— Изгоя Филарета! Сатано!

— У сатано были руки старцев: Тимофея, Ксенофонта, Андрея. Пошто не судите их, мытарей?

Верижники закричали: гнать бабу! Но Ефимия требовала свое:

— Не судите мытарей, не судите Мокея. Иконы он порубил в беспамятстве. И бога отринул от тяжести. Пусть идет в мир и там узнает: есть бог или нету. Развяжите его!

Третьяк подскочил к племяннице, чтоб увести ее, но помешал Лопарев.

— Мокея судите — судите меня! — кричала Ефимия. — Жгите огнем, и тогда погибель всем будет за мытарство, тиранство! И сказал Исайя…

Калистрат сообразил, что решение надо принимать немедленно и что брыластого еретика Мокея не удастся сжечь, если оставить в живых Ефимию. А разве можно тронуть благостную мученицу, не посрамив самого себя?

— Братья и сестры, — затянул Калистрат, — отторгнем еретика, яко не бымши с нами. Уйдешь ли ты сам, Мокей Филаретов, али гнать тебя батогами связанного?

Мокей умоляюще воззрился на Ефимию.

— Подружия моя, Ефимия, пусть со мной уйдет. Не жить ей с вами, мучителями! Уйдем, подружия.

Ефимия откачнулась, молитвенно сложив руки на груди. А со стороны женщин и даже старух пронесся вопль:

— Не уходи, благостная! Не уходи. На кого ты нас покидаешь, скажи?

— Со Исусом оставайтесь! — ответил Мокей. — Со Калистратом-гордоусцем.

— Батогами гнать еретика! Батогами!

— Подружия, уйдем! — звал Мокей супругу свою.

— Не будет того, Мокей Филаретов. Не была я твоей подружней, а черной рабыней, сенной девкой в избе Филаретовой. Веденейку мово мучитель отторг от груди моей и удушил! Не стало Веденейки, чужие мы вовсе, Мокей Филаретыч. Прощевай! Пусть настанет в душе твоей просветление.

— Оно у меня настало, — не сдавался Мокей. — Озрись, могет, и ты станешь, как я.

— Не будет того, не будет!

Ничего не поделаешь. Надо уходить одному без подружки. И тяжко и горько.

— Дозвольте на могилке чада мово побыть, — попросил Мокей, и общинники разрешили ему погостить на могилке сына.

До солнцевсхода Мокей просидел со связанными руками на холмике могилы, и кто знает, что он передумал за это время?!

Сготовили Мокею лошадь в седле, на которой он вернулся с Енисея, положили в мешок каравай хлеба, сушеной рыбы и только тогда развязали руки. Третьяк и два надежных посконника стояли с ружьями, предупредив, если Мокей заартачится, стрелять будут.

Ефимия тоже пришла проводить Мокея.

— Пусть дорога твоя будет светлой, яко солнышко, — пожелала Ефимия, низко поклонившись. — Прощевай!

— Прощевай, подружия!..

Мокей погнулся в седле, тронул поводьями. Ларивон на лошади поехал провожать его.

Черной застывшей рекою прорезался по степной равнине Московский кандальный тракт.

Два конца у тракта, как у веревки, да концов не видно.

Поверни коня на закат солнца — в Тюмень уедешь, а там через Урал на Волгу иль в Москву, в Суздаль, в Поморье — куда угодно.

По изведанной дороге легче ехать, было бы куда. Мокей подумал, повернул солового коня на восход солнца.

Ларивон помалкивал. Как там ни толкуй, а брат — еретик, древние иконы пощепал, бога отринул.

Надолго ли расстаются? Кто знает! Может, навсегда.

— Как теперь жить будешь, Ларивон? Ларивон перекрестился:

— И жизнь и смерть в руце бога. Мокей покособочился в седле:

— Богу молись, а за ум берись, скажу. Третьяк с Калистратом прибрали общинное золото, гляди, как бы холопом не стал у Третьяка.