Алексей Черкасов - Сказания о людях тайги

И — хлоп дверью. Серебро зазвенело…

Микула не сел — упал на сундук.

Лопарев быстро оглянулся и тоже — за дверь.

Калистрат вытер рукавом пот с горбатого носа и, опустив глаза, увидел на черном золотой Филаретов крест, икнул и перекрестил рот.

Молчали.

Верижник Гаврила вдруг вспомнил:

— Барин-то щепотью крестился, когда кутью ел.

— Кукишем, кукишем! — подтвердил Никита. Третьяк рад был сорвать зло на Лопареве:

— На барина понадейся — на веревке будешь али цепями забрякаешь, зело борзо. В общине проживает, а голову набок держит. Как-то будет опосля?! Уйдет из общины да заявится ко губернатору с повинной: вяжите, мол, да милуйте, из побега возвертаюсь с прибылью! Возьмите, скажет, сотню казаков, поезжайте в общину, и там пятьдесят семь каторжных скрывается, зело борзо. Сыскные собаки не взяли, а я вот, скажет, один всех накрыл. Хвально то будет. Хвально.

Каторжники Микула, Гаврила, Никита вытаращили глаза на Третьяка, переглянулись, будто сами себя увидели в цепях.

— Господи помилуй! — помолился Микула.

— Спаси Христос! — помолился Никита.

— Господи прости, я про то не раз думал, — помолился Гаврила.

Третьяк зло рявкнул:

— «Думали»! Не думать, а по-божьи надо: сатанинское — сатане спровадить, зело борзо.

Понимающе притихли…

— Прости меня, Ефимия!

— За что прощать? Али ты свое серебро разложил и сам себе гостей выбрал на праздничную трапезу?

— Ты — святая!

— Если бы я была святая, не так бы отпотчевала. Я бы дядю параличом разбила. И руки и ноги отняла бы. Чтоб он лежал на своих сундуках и не зрил, как свинья, неба!.. Тяжко на душе моей, Александра, когда вижу, как правит хозяйством Третьяк. И как он прибрал общинное золото. Сколько того золота, ведаешь? Сундучок видел? Более трех пудов золота в том сундучке! Филарет с Филиппом-строжайшим народ мытарили. Поморцев, рыбаков, пустынников гоняли за данью на Волгу и в Сибирь, чтобы скопить то золото, а потом на восстание поднять народ. На доброе дело копили, а коршуну в руки досталось, слышь. И тот коршун — дядя мой. Легко ли?!

— Как же быть?..

— Не ведаю. Ни умом, ни сердцем. Молюсь, молюсь, а тяжесть лежит на сердце. Еще буду молиться. До той поры, пока не настанет просветление.

— Ты и так за эти сорок дней столько молилась, что просто страшно. Надо подумать да поговорить с народом.

— Ох, Александра! Народ-то темный, забитый. То Филарет мучил и стращал, то хитрый Калистрат увещевает и тьмой глаза застилает.

— Тогда… уйдем из общины. Нельзя жить вот в такой малой общине, оторвавшись от всей жизни. Надо жить со всем народом, со всем светом.

— Не будет того!

— Но почему? Почему?!

— Община наша — спасение от мирской скверны. От царской и барской неволи. От царских судов и каторги. Нету, Александра, вольной воли за общиною. Али ты не в цепях приполз? Кто заковал тебя в цепи?

— Не все же в России закованы в цепи…

— Не все, не все! Потому — смирились и силу свою во зло себя обратили. Развратом живут, блудом, пьянством да лихоимством. Иные по избам-клетям прячутся, как раки в речных норах. И то жизнь? И то вольная волюшка?!

— Неправда, Ефимия. Клянусь девятью мужами славы!.. Я знал в Петербурге людей благородных и высоких в деле. Я встречал Пушкина — стихотворца. Если бы ты знала, какие он стихи пишет! Есть честные люди в войске, в гвардии, в мореходстве. Да мало ли где!

— Не для меня то, Александра.

— Почему?

— Я кровью своей поклялась на греческой Библии, что никогда не уйду из общины. Словом, разумением своим, как умею, буду помогать бедным людям.

— Амвросий предал тебя!

— Не предал, не предал! Имя мое назвал в соборе. Как назвал? Не знаю. Пытку не перенес и назвал. Но не во зло мне. Кабы во зло, отрекся бы от еретичества и сидел бы в каменном подвале. А его сожгли и пепел развеяли по морю, значит, не отрекся. И я не отрекусь от своей крови.

— Не знаю, что тебе сказать. Вижу, так жить нельзя. Сама подумай: уйдете в тайгу, и будет та же крепость, как при Филарете. Сейчас Калистрат и Третьяк, а потом…

— Молиться буду, молиться! И бог пошлет мне просветление. Верю, господи! Верю!..

А Лопареву послышалось: «Не верю, не верю! Есть ли ты, господи?..»

— Пойдем, погляди, как люди живут…

Спустились в землянку. Спертый затхлый воздух и сумерки среди бела дня. Вместо двери — камышовый полог вполроста. Лопарев вдвое согнулся, пролезая в землянку за Ефимией. Ни лежанки, ни рухляди. Сразу от порога — дымная печурка. Сверху — дыра в накатном потолке, чтобы дым из печурки выходил на волю. На умятом сене — пятеро малый полуголых ребятишек, девочки или мальчики, не разглядеть впотьмах. Три сколоченных плашки вместо стола. Чугуны, пара кринок, краюха углистого хлеба, состряпанного вместе с охвостьями и землей. Старуха и молодая баба упали на колени:

— Благостная, благостная!

— Что же вы на коленях? Сколько раз говорила!.. — Ефимия назвала по имени и отчеству старуху и молодую бабу в поскони и, открыв горшок, угостила кутьей.

Помянули Веденейку. Ефимия спросила:

— Хлеба-то у вас, видно, нету?

— Есть, есть, благостная! Слава богу.

— Напополам с землей?

— До нови, до нови терпеть надо.

— Молоко берете от общинных коров, или у вас на семью корова?

— Нету молочка-то. Нетути. Батюшка хозяин сказал: масло копить надо для торга.

— У вас же была корова?

— На общину взяли. Батюшка хозяин повелел.

— У вас же мужик и два парня. Где они?

— Сено мечут у пригонов.

— Господи! Разве на таких харчах можно работать?

— Отчего ж, благостная? Сила-то не от харчей, а от молитвы. Молюсь вот. Денно и нощно, — тараторила старуха.

Лопарев погорбился от ужаса. Какая же неописуемая покорность и смирение! «Так повелел батюшка хозяин!» Третьяк, значит.

И в следующей землянке то же самое. Сумерки, хламье и нищета беспросветная. Вместо старухи — болезненная баба да трое ребятишек, один другого меньше. Такой же крохотный столик, краюшка землистого хлеба и надрывный, чахоточный кашель хозяйки.

— Ну, а мужик где? — На общинной работе, благостная.

Лопареву послышалось: «На барщине». Не у помещика Лопарева, а у злодея Третьяка!..

И еще одна землянка, и еще… Нищета, нищета. Сумерки. Забвение и молитвы. Раболепная покорность.

— Я больше не могу, — отказался Лопарев от пятой землянки. — Не могу, не могу! Это же, это же кошмар! Нищенство!

Ефимия печально вздохнула:

— Нищенство — не грех, коль все нищи. Да не все в общине худо так живут — то грех. Один — три куска. Говорят, мало! Дай еще три. Другим — ни одного, не ропщут, молятся…

Заглянула в горшок — кутьи осталось на донышке.

— Пойдем, Александра. Есть еще одна изба, куда мне не пойти одной, ноги не понесут. А идти надо.