Юрий Трусов - Золотые эполеты

— Мало нас, севастопольцев, осталось в живых. Ох, мало, мичман, таких, как ты и я, кто с Нахимовым и Корниловым на кораблях плавали да на бастионах врага отражали, наверное, уже никого нет. Все уже там… Нас, поди, дожидаются, — без всякого предисловия сказал Бутаков, стиснув руку Кондрата.

Адмирал был сильно растроган неожиданной встречей с бывшим своим подчиненным, потому что он впервые с ним стал говорить запросто, на «ты». И Кондрата не обидело такое обращение. И видно было по всему, что хотя Бутаков много лет уже его не видел, но часто вспоминал о нем. А когда они выпили по стакану шампанского за встречу, потом за то, что в Петербурге построен и спущен на балтийские волны новый броненосный крейсер водоизмещением восемь с половиной тысяч тонн, названный «Нахимов», адмирал прослезился. Тут Кондрат почувствовал, что настало ему время выложить Бутакову все, что у него накопилось на душе. Сказать правду истинную про Одессу, и он сказал ему все, что он мог сказать откровенно только еще одному человеку — своей жене Богдане. Ведь перед ним сейчас сидел не грозный адмирал, а душевный друг, Григорий Иванович. И мичман выложил ему все, не торопясь. Сказал и то, что в Одессе прочно забыли основателей, и о том, что город стал центром фальши и воровства, и о том, что фальсификация и ложь отравили жизнь здесь во всем, на каждом шагу. Помянул и о зловонных, грязных окраинах, где погибают и взрослые, и дети…

Бутаков, не перебивая Кондрата, задумчиво и сочувственно глядел на него, казалось, ловил и запоминал каждое его слово. Потом сказал:

— Бесстрашный ты человек, мичман.

— Ну что вы!

— Не спорь. Я тогда еще, в бою, когда на «Владимире» вместе плавали, за тобой эту смелость приметил. И по-моему ты поступил правильно, когда мое приглашение поступить обратно на флот не принял. Трудно было бы тебе сейчас. Кривить душой ты не умеешь.

— Это точно.

— Экий ты молодец! Все еще со стены бастиона на всех взираешь… С «большого редана», как говорят англичане, т. е. с нашего родного бастиона.

— А ведь его, наш родной бастион, если бы не предательство, никакие враги у нас не отняли бы.

— Верно, мичман, никакие враги.

Они попрощались и на этот раз навсегда.

Про адмирала Григория Ивановича Бутакова на флоте говорили, что он человек, у которого слова никогда не расходятся с делом. Кондрат тоже убедился, что это так. В дверь его домика скоро постучались два гостя, прибывших из самого Петербурга. Один из них, постарше, с бородой, в потертом цилиндре, представился сотрудником редакции известного столичного журнала, а другой, маленький, юркий, с черным квадратным ящиком за спиной, — одесситом фотографом. Бородатый журналист расспросил Кондрата и Богдану про их участие в Крымской войне. Потом попросил их одеть боевые медали и выразительно мигнул фотографу, который расторопно навел на них черно-синий, как огромный бычий глаз, объектив своего квадратного ящика. Он сделал с них ряд снимков. Потом, не задерживаясь ни минуты, несмотря на гостеприимное приглашение Хурделицы отобедать у них и отдохнуть, гости, поблагодарив, раскланялись и отправились в усадьбу к соседнему богатому помещику, где пробыли несколько дней.

Кондрат и Богдана стали было забывать о визитерах, но через некоторое время из Петербурга почта принесла им увесистую бандероль, в которой был экземпляр столичного журнала и краткое письмо Бутакова.

Адмирал поздравлял в нем супругов Хурделицы со статьей о них, помещенной в журнале, а также, на той же странице, — великолепной фотографией.

Снимок в самом деле получился отменный. На нем Кондрат и Богдана были показаны очень отчетливо, в полный рост, с боевыми медалями «За защиту Севастополя».

Статья журналиста им понравилась меньше, и даже не потому, что грешила некоторыми неточностями, но в ней мичман Хурделица и его жена Богдана, сестра милосердия, показаны эдакими бесшабашными смельчаками и отчаянными вояками. Кондрата разозлило то, что журналист от себя вложил в его уста фразу, что теперь он в восторге от того, что построены новые броненосцы, которые понесут свои вымпелы в Японские и Желтые китайские моря, чтобы расширять владения империи.

— Ведь я совсем противоположного взгляда! — возмущенно сказал Кондрат. — Ну куда же нам еще расширять империю?! Земли-то у нас предостаточно. Порядка-то на своей навести никак не можем, и зачем нам еще в китайские да японские края лезть? А эти броненосцы дорого стоят, а от них пользы, как от козла молока. Я буду писать опровержение. Жаловаться на эту глупость в редакцию журнала и адмиралу Бутакову.

— Ну чего ты сердишься? Ведь ничего плохого про тебя этот журналист не написал, — старалась его успокоить Богдана. — Наоборот, господин журналист изобразил тебя храбрецом, готовым завоевывать не только Японию, но и Китай, — рассмеялась она.

Ее насмешка показалась ему обидной, но подумав, успокоившись, он вдруг расхохотался тоже. Он понял, что бесполезно сердиться на этого журналиста, даже опровергать его статью, тем более что тот, видно, и в самом деле пытался угодить ему, но по бездарности своей написал фальшиво… И Кондрат сделал для себя вывод: больше никогда не общаться с людьми этой профессии — писаками, как он мысленно про себя их называл.

Однако статья о нем, помещенная в столичном журнале, не могла пройти незамеченной. Ее перепечатали некоторые газеты, а некоторые «переработали’ ее по-своему, добавив к ней немало всякой отсебятины, а одесские газетчики ухитрились даже раздобыть откуда-то новые фотографии его и Богданы и сочинить к ним новые версии, так как он наотрез отказался давать им какое-либо интервью. Однако это не остановило назойливой настойчивости репортеров, и о нем стали время от времени появляться новые небылицы в прессе. И мичман Хурделица со своей супругой, вопреки их искреннему желанию, стали в округе известными людьми. Окрестные помещики стали приглашать их к себе на вечера, на званые обеды. Хурделицы упорно отклоняли эти приглашения под разными предлогами: мол, нам нездоровится, да уже и возраст такой, когда по гостям ходить не стоит — рискованно. Особенно настойчиво их приглашали новые хозяева усадьбы Трикрат… Но когда к ним однажды в экипаже пожаловал строгий, совсем молодой человек, в модном прекрасно сшитом сером костюме, в наружности которого Богдана и Кондрат уловили сходство с четвертым сыном Скаржинского Петром Викторовичем (это был сын Пьера — Иосиф Петрович), решительно заявившем им, что в ближайшую субботу в имении Трикрат состоится вечер в честь их, героев Севастопольской обороны, и, что на этот вечер соберутся высшие чины Одесского гарнизона, то Богдана, неожиданно расчувствовавшись, согласилась. Кондрат, скользнув укоризненным взглядом по лицу жены, чтобы не ставить ее в неловкое положение, тоже кивнул головой в знак согласия. Тогда новый молодой хозяин им заявил: