Владимир Муравьев - Слава столетия [исторические повести]

За столом оживились. Шувалов предложил тост:

— За стекло! Вы, Михайло Васильевич, говорили о стекле, как поэт, вам просто необходимо написать об этом стихи. Я прошу вас.

— Ваше желание для меня свято, — сказал Ломоносов, — и почту за честь его исполнить.

— Так, значит, за стекло и его поэта! — поднял Шувалов бокал.

Во время обеда речь не раз возвращалась к стеклу. И Ломоносову удалось без помех развить мысль о необходимости основания в России стекольной фабрики.

— Восемь лет назад все мы дивились красоте мозаик, привезенных его сиятельством господином вице–канцлером из Рима, — говорил Ломоносов. — Но не худшего качества мозаику мы можем делать из российских материалов, и притом в три раза дешевле, чем она обходится на месте, в Риме. Найдется много покупщиков на мозаичные столы, кабинеты, зеркальные рамы, шкатулки, табакерки. Кроме того, в России не производят, а привозят на многие тысячи из–за границы цветные стекла, бисер, пронизки, стеклярус, отчего они у нас весьма дороги.

— Справедливо говорите, Михайло Васильевич, — вступил в разговор один из гостей. — На днях купил я бисерный чехольчик на трубку. Мизерная вещичка, а отдал двадцать пять рублей.

— Из отечественного бисера, полагаю, впятеро дешевле станет, — ответил Ломоносов. — А по всему государству какая прибыль будет!

— Убедил, убедил, — засмеялся Шувалов. — Ладно, подавайте прошение в Сенат о разрешении открыть стекольную фабрику, я замолвлю за вас словечко. Но вместе с прошением чтобы были и обещанные стихи о стекле.

— Прошение уже заготовлено, а стихи будут.

Шувалов повернулся к соседу и принялся рассказывать, как трудно слагать стихи, как он сам, бывает, над одним катреном бьется неделями.

Для Ломоносова обед потерял теперь всякий интерес, и он ждал удобного момента, чтобы уйти.

Месяц спустя, в середине декабря, на квартиру к Ломоносову вдруг нагрянул Шувалов.

Оставив карету, запряженную шестерней, на улице (во двор по его тесноте она въехать не могла), Иван Иванович, сопровождаемый гайдуком, прошел к Ломоносову.

— Михайло Васильевич, я привез вам подарок.

Шувалов кивнул, и сопровождавший его гайдук выступил вперед и на вытянутых руках подал Ломоносову свернутый трубкой и запечатанный сургучной печатью лист, как обычно присылались сенатские указы.

Ломоносов сломал печать, развернул и прочел: «Указ Правительствующего Сената 14 декабря 1752 года о позволении Профессору Ломоносову завесть фабрику для делания разноцветных стекол, бисеру, стеклярусу и других галантерейных вещей».

— Доволен, Михайло Васильевич? — спросил Шувалов.

— Уж не знаю, как вас благодарить…

— Впрочем, Михайло Васильевич, разрешение получить не штука. А вот землю под фабрику и людей к ней Сенат дать не вправе. На это требуется именное императорское повеление.

— Будьте уж благодетелем до конца…

— Конечно, я постараюсь. Но тут очень помогли бы стихи. Ваши резоны, изложенные в стихах, представляются более убедительными, чем проза. Завтра государыня и двор отбывают в Москву. Там мы пробудем не менее полугода. Поэтому как только стихи будут отпечатаны, пришлите их мне в Москву.

…Видя, что теперь от него самого зависит успех его затеи со стекольным заводом, Ломоносов засел за стихи о стекле.

Он решил писать их в виде письма к Шувалову. «Письмо о пользе стекла к высокопревосходительному господину генералу–поручику действительному ее императорского величества камергеру…» — написал Ломоносов заглавие, затем перешел к самим стихам.

Первые строки сложились довольно легко и быстро, поскольку для них требовалось не столько поэтического вдохновения, сколько холодного версификаторского умения:

Но потом Ломоносову уже не пришлось себя принуждать к писанию стихов: тема вдруг открылась ему своей поэтической стороной и обрела величие. Исчисление случаев житейской пользы, которую можно извлечь из употребления стекла, отошло как бы в сторону, и открылась великая, захватывающая дух картина Мироздания, полная красоты, гармонии и глубокого смысла, правда весьма часто непонятного для глаза и разума человека. И в этой величественной картине стекло представилось как частица Мироздания — произведение Природы и рук человека, вырвавшего у Природы секрет его создания.

Ломоносов писал о рождении стекла в огне, о том, что человек в телескопах заставил стекло рассказывать о далеких мирах, а в микроскопах — о ближайших, но невидимых глазом.

Когда, две недели спустя, Михайло Васильевич написал последнюю строчку и переписал «Письмо о пользе стекла» набело, то сам удивился его объему — получилось четыреста сорок строк.

На другой день, а случилось это под Новый год, тридцатого декабря, Ломоносов отнес рукопись в канцелярию Академии с рапортом, что–де желает напечатать в академической типографии оное письмо на собственный счет четыре сотни книжек, двадцать из них на александрийской бумаге, остальные на обычной.

Зная, что советник канцелярии Шумахер — лютейший его враг, догадавшись, как нужна ему, Ломоносову, эта книжка, постарается отказать, Михайло Васильевич на словах добавил, что отдает в печать «Письмо» по желанию и под покровительством Ивана Ивановича Шувалова. Шумахер осклабился и приказал секретарю:

— Иоганн, запишите в журнал решение канцелярии: «Печатать немедленно».

16 февраля Ломоносов получил из Москвы письмо от Шувалова. Тот писал, что для скорейшего разрешения дела о фабрике следует Михайлу Васильевичу самому приехать и просить императрицу, а просьба его будет решена положительно.

Ломоносов понимал, что решение могло бы быть принято и без него. Но, видимо, спросила императрица где–нибудь на балу: «Почему, мол, не вижу нашего пииту Ломоносова?» Сама–то Елизавета Петровна, возможно, через минуту забыла про свой вопрос, а те, кому положено исполнять ее желания и распоряжения, запомнили.

«Ничего не поделаешь, надо ехать, — решил Ломоносов. — Зимний путь уже рушится, если сейчас не съездить, можно надолго застрять»,

В тот же день он подал в канцелярию Академии рапорт об отпуске в Москву на месяц. Шумахер отказал. Тогда Ломоносов обратился в Сенат, и через три дня отпуск был получен.