Дмитрий Гусаров - Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Все чаще карцеры заканчивались для него лазаретом.

В тот день, когда подвыпивший фельдшер горько сетовал на свою оплошность с Анохиным, лазарет посетил Зимберг, Как всегда, он явился неожиданно, не успели даже вызвать доктора. Начальник оглядел все восемь коек и каждому больному задал один и тот же вопрос!

— Как чувствуешь себя?

Большинство не находило сил для разговора и лишь слабо кивало головами. За всех отвечал фельдшер, державшийся на почтительном расстоянии:

— Крепок, ваше высокоблагородие! Жив будет!

У последней койки начальнику пришлось задержаться.

— A–а, господин Жадановский! Ну как ты? Не пора ли снова в карцер?

Больной даже не посмотрел на Зимберга.

— Я тебя спрашиваю! — повысил тон начальник.

— Он крепок, ваше высокоблагородие! — подал голос фельдшер, с трудом подавляя икоту.

— Молчи! Я не с тобой разговариваю!

— Простите, — повернулся к начальнику Жадановский, — вы спрашиваете меня?

— Кого же еще?

— Тогда будьте любезны обращаться на «вы».

— Это почему еще? Почему я должен делать тебе исключение?

— Потому что я не считаю вас своим столь близким другом, чтоб позволить называть себя на «ты».

— Ах, вот как! Опять за старое… Фельдшер! Немедленно — дисциплинарный рапорт. Две недели карцера после выписки!

— Слушаюсь!

Жадановский, как будто это его не касалось, продолжал смотреть вверх, и ни один мускул не дрогнул на его измученном курносом, но полном внутреннего достоинства лице.

Анохин после выписки из лазарета был направлен к уголовникам, в общую камеру второго корпуса. Вскоре из карцера туда же на короткое время был доставлен и Жадановский. Там они познакомились, сдружились и уже не теряли из вида друг друга до последних дней пребывания в Шлиссельбурге.

Потом встречались они не часто — лишь на общих работах по достройке четвертой тюрьмы или изредка в переплетной мастерской, куда бунтарей назначали не очень охотно, несмотря на все старания Лихтенштадта. Однако было у шлиссельбургских каторжан два заветных места, к которым они прибегали в тех случаях, когда надолго оказывались оторванными друг от друга.

Первое — крепостная церковь. Попасть туда по субботам было совсем не трудно, стоило лишь изъявить желание. Во время богослужения там всегда можно перекинуться несколькими фразами с нужным тебе человеком. И все же к этой мере общения «политики» прибегали крайне редко, считая ее унизительной.

Другое дело — тюремная баня. Туда водили партиями. И если тебе посчастливилось встретиться там с нужным товарищем, то можешь наговориться с ним всласть. А если и не повезло, то в тайном «почтовом ящике» смело оставляй записку, — она обязательно попадет адресату.

Записки были короткими, всего несколько фраз, иногда ничего не сообщающих и лишь подбадривающих — «держись, дескать, друг». Но какую радость доставлял сам факт их получения! Особенно, если пишет тебе такой известный всей «тюремной братии» человек, как Борис Жадановский или уважаемый всеми доктор Петров из третьего корпуса.

13 июля 1912 года для Анохина истекал срок пребывания на каторге. С этого дня он перечислялся в разряд ссыльно–поселенцев. А за две недели начались события, которые надолго всколыхнули весь Шлиссельбург.

«Бастилия» забастовала.

Поводом послужили усилившиеся надругательства над человеческим достоинством заключенных. Во время одной из проверок помощник начальника тюрьмы обозвал одного из политиков «коровой» и в ответ на коллективное требование извиниться разразился потоком брани.

Камера дружно поднялась с протестом. Тут же она вся целиком была объявлена на карцерном положении.

В ответ грянула песня.

Песня «Нас давит, товарищи, власть капитала» вырвалась в тюремные коридоры. Ее подхватили в других камерах, и вскоре пел уже весь корпус. Одна песня сменяла другую, их звуки донеслись до соседних корпусов, и, хотя там еще ничего не знали, чувство солидарности сделало свое дело. Вскоре пела вся тюрьма, весь остров. Звуки неистового хора разносились в тишине белой ночи над Невой, будоража население маленького обывательского городка на левом берегу реки и рабочих пороховых заводов — на правом.

Администрация бесновалась. Все карцеры давно уже забиты до отказа, триста заключенных переведены на карцерное положение в своих камерах, а пение не прекращалось.

Это был самый массовый и самый дружный протест за всю историю шлиссельбургской каторги. О его истинных причинах начальство не догадывалось. А ведь тюрьма в своей незримой глубине бурлила уже не первую неделю.

Еще в конце мая — начале июня в крепость из разных источников просочились слухи о Ленском расстреле. Через почтовый тайник подробности массового убийства рабочих были сообщены в каждую камеру, и они потрясли даже уголовников. О протесте пока не сговаривались, не назначали сроков, но он зрел — это чувствовалось по всему.

Незадолго Петр, вновь сидевший с уголовниками в «зверинце», получил сразу две записки. Первую от «доктора».

«События в Сибири всколыхнули всю Россию. Даже правительство вынуждено начать расследование этого преступления. Газеты пишут о непрекращающихся рабочих волнениях. Поднимается новая волна… Подробности в «зверинце» у Марголина, в «сарае» у Балабина, в четвертом корпусе у Петровича».

Такие записки «доктор» отправил, наверное, во многие адреса.

Жадановский и Лихтенштадт писали Петру вместе:

«Твой срок скоро заканчивается. Остерегайся и помни — на воле каждый из нас нужней. Хорошо бы увидеться в эти дни. Если нет — счастья тебе и удачи».

Увидеться им больше не довелось. В самом начале протеста Жадановский и Лихтендшадт были заключены в общий карцер второго корпуса, где, несмотря на угрозы порки, вместе с товарищами не прекращали пения. Это длилось целую неделю — в темноте, на воде и хлебе, пока не осипли их голоса, пока голод не обессилил протестующих, а страшная духота и спертый воздух не привели их в лазарет.

Петр протестовал вместе с уголовниками. Долго петь им не пришлось — уголовникам быстро надоела эта канитель, но они с удовольствием избрали свою форму протеста. Пользуясь жарой, разделись донага и при входе надзирателя дружно ложились на пол.

К счастью, карцеры были переполнены политическими, и у начальства не оставалось ничего другого, как не замечать этих вольностей.

Да, в трудную пору покидал Петр Анохин своих товарищей по каторге, которые продолжали борьбу и после его отъезда. Уже в Сибири, через несколько лет, он узнал, что «песенный протест» вскоре сменился более организованным, что тюремному начальству были предъявлены требования из 17 пунктов, в результате чего четырнадцать политических были спешно переброшены в Орловский централ, славившийся на всю Россию жестокими порками, избиением и издевательствами.