Дмитрий Миропольский - American’ец [Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого]

Тут случился у Шелихова с Резановым большой серьёзный разговор, а когда ещё и Зубов поддержал своего инспектора — дело разрешилось ко всеобщему удовольствию. В январе девяносто пятого года сыграли свадьбу. Гулял весь Иркутск, и пол-Сибири соглашалось, что другой такой красивой пары не сыскать. Анечка в подвенечном платье была диво как хороша. Светилась вся и на суженого наглядеться не могла. Николай же Петрович с Григорием Ивановичем тоже радости не скрывали.

Теперь Шелихов покоен был за дело своё, которое столичный зять инспектирует. Об эдаком компаньоне только мечтать можно! И муж для Анечки любимой сыскался на зависть: она из купеческого сословия в родовое дворянство перешла. Стало быть, детки её — внуки шелиховские — уже не купчатами, а дворянами будут, с привилегиями потомственными, всё честь по чести.

С прибытком оказался и Резанов. Вот уж точно — никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь! Ехал он в Иркутск долго и неохотно; ехал хоть и важным чиновником, да всё одно на жалованье скудном. А здесь случилась ему и юная хорошенькая жена, которая души в нём не чает, и доля компаньонская в коммерции многомиллионной аж на двух континентах…

Да, пятнадцать лет было Анечке, когда зажили они с Николаем Петровичем. Задумавшись и приняв с лакейского подноса очередную рюмку, Резанов ненадолго позабыл про бушующее море цыганских юбок. От земли тянуло майским холодком, и меховой полог укрывал ноги очень кстати.

Оглушительная музыка оборвалась как-то вдруг. Николай Петрович чуть не подавился водкой, а танцующие расступились, и под вновь зазвучавший томительный перебор струн одинокой гитары из-за пёстрого ряда харит возникла она — Пашенька. Знали её товарки, что поблекли в тот же миг, и слишком явно было написано это на лице Резанова, который впился взглядом в новую плясунью. Цыганки расступились в стороны, а Пашенька раскинула руки, растянула по плечам цветастую шаль и поплыла по кругу.

Любил Николай Петрович разглядывать лебедей в Летнем саду. Но царственные птицы показались бы ему теперь гусынями по сравнению с Пашенькой. Как она была грациозна, как цветуща и хороша, ах, как хороша! Тонкий стан её не шелохнулся в танце, а точёная головка на изящной шее и чистое светлое личико с прекрасными чертами являли само совершенство.

Волна кудрей с воронёным отливом плеснула по плечам, вздрогнули тяжёлые серьги из монет — это Пашенька отбросила шаль и тонкими нежными руками принялась будто обнимать любимого. Она двигалась с закрытыми глазами; длинные мохнатые ресницы чуть подрагивали, а полные яркие губы едва заметно шевелились, то ли произнося неведомые слова, то ли подпевая музыке. Юная цыганка гладила свои бёдра и невзначай приподнимала юбки в бессчётных оборках, открывая то одну, то другую стройную ножку в высоком башмачке… А потом снова руки её парили в воздухе, лаская кого-то.

Разве могут сравниться с этим действом танцы на балах?! Там каждое движение рассчитано и заучено; там строгие maman со стариками во сто глаз следят из углов за девицами и кавалерами, чтобы ни шагу в сторону от этикета. А здесь… Танец Пашеньки был весь — импровизация, исполненная почти животной страсти. И танцовщица не скрывала эту страсть — напротив, она волнами обрушивала её на одинокого зрителя.

Сердце в груди у Резанова сладко ухнуло и провалилось куда-то. Он даже не сразу понял, что произошло, когда окончился танец, казавшийся бесконечным, и Пашенька словно растворилась, как не было её. Гитары уже негромко наигрывали что-то меланхолическое. Цыганки, раскинув юбки, уселись полукругом по краям настила и переговаривались вполголоса. Николай Петрович стряхнул наваждение и велел позвать цыганского барона.

Вожак кэлдэраров одет был на венгерский манер. Снежную седину его густых длинных волос и аккуратной бороды подчёркивал добротный тёмный сюртук, на котором сияли большие серебряные пуговицы. Жилистой рукой с длинными пальцами музыканта барон слегка опирался на трость с тяжёлым серебряным набалдашником. В памяти Резанова мелькнуло воспоминание о короле польских цыган из рассказа Огонь-Догановского.

— Лащё дъес, барорай , — поклонился старый цыган. — Добрый день, большой барин.

— Дело у меня к тебе, — кивнул ему Николай Петрович. — Девчонку… девушку эту купить хочу. Понравилась мне — сил нет.

— Купить? — переспросил барон и чуть сильнее стиснул набалдашник трости. — Купить Пашеньку?

— Именно. Чего ты не понял?

Купить можно крепостную, но табор этот вольным был — кочевал, куда и как хотел. Если задерживались кэлдэрары на помещичьей земле, то по уговору с хозяином. Так и с Нарышкиным поладили: он отвёл для цыган место, чтобы цэры поставить и коней пасти, а они доставляли графу и гостям его развлечение душевное. Только знал Резанов от своих друзей московских: можно, можно выкупить приглянувшуюся красотку из табора! В столице это было не принято, а на Москве, случалось, господа подолгу с цыганками жили.

— Хочешь купить — зачем у меня спрашиваешь? — пояснил цыганский барон своё недоумение, и Николай Петрович удивился в ответ:

— А кого же мне спросить? Дело серьёзное, ты у них вожак, с тебя и спрос.

— У нас не так, барорай. — Старик покачал седой гривой. — Нет у барона такой власти. Если дело серьёзное, люди сообща решают. На Валахии называется — сындо , в Кишинёве жюдеката … э-э… по-русски, значит, сход собирать надо.

— Что за якобинство?! — ещё больше изумился Резанов. — Прямо демократия греческая, право слово! И что за блажь — сход собирать из-за девчонки?!

— Сход — когда дело серьёзное, ты сам сказал, — рассудительно повторил барон. — А ей с кем быть — семейное дело.

— Тьфу ты, путаница… Ну, так давай сюда отца, что ли!

Отцом оказался один из гитаристов, с виду, пожалуй, лет немногим больше тридцати: цыгане женятся и детей заводят рано.

— Как тебя зовут? — спросил его Николай Петрович.

— Пхен, cap ту бушёс ? — перевёл старик.

— Максим, — ответил музыкант, а барон добавил:

— Прости, барорай. Он русский мало понимает.

— Тогда сам объясни, о чём речь, — велел Николай Петрович и приосанился. Теперь он уже не полулежал, а сидел на коврах и подушках, откинув долой медвежью шкуру.

Резанов был одет в новенький мундир тёмно-зелёного сукна. По красному стоячему воротнику, обшлагам и бортам змеились богатые бранденбуры — шитые золотом шнуры. У кармана слева на банте из голубой ленты сиял предмет особой гордости Николая Петровича — золотой ключ, знак только что полученного камергерства. Разве мог сравниться с этим великолепием потешный сюртук цыганского вожака с непомерными серебряными пуговицами?!

— Скажи, генерал хочет его дочку выкупить и с собой увезти, — добавил Резанов. Чин у него был в самом деле генеральский, а рассудил он так, что генерал для цыгана понятнее и важнее звучит, чем камергер или действительный статский советник. Конечно, денег с раззолоченного генерала постараются содрать побольше, но так и быть, Николай Петрович решил не скупиться.