Алла Хемлин - Заморок

— А вы?

— А что я?.. Я ж не Бог… Я разрешил. Шоб ты знала, Бог жизни не знает. Он же ж на производстве с людьми не пахал.

Я подумала, что Яков как раз перейдет на свою дорожку про Бога, что надо Якова увести от Бога на еду.

Яков попросился пить чай. Я подумала, что если пить голый чай, так Яков обидится. А я не жадная.

Я сказала:

— Давайте покушаем. Я себе на неделе не варю, первого нету, а так — найду. Яичницу на сале пожарю — будете?

Яков сказал, что будет, что он кушать не любит, а любит, чтоб живот был полный.

Я резала сало, лук, ставила сковородку, била яйца, носила на стол квашеную капусту, хлеб, сахар, варенье, бублики.

А Яков сидел и балаболил.

— От шо у меня всей душой — могу доесть за всеми. Для истории расскажу тебе такое.

Было время, я сильно полюбил стоять возле бачка в столовой на автостанции. Я ж с розумом туда пошел. Рассудил. Люди, которые туда кусок проглотить идут, они ж часто торопятся… Потом — если уже в столовую кто пошел, значит, не на последние гроши. На последние человек хлеба купит, ну еще бутылку молока может… А если не на последние, значит, и голодный — на эту минуту, а не долго. Это ж огроменная разница. А значит шо? Значит, на тарелке в таком месте останется больше.

Я пробовал на базаре в чайной. Там, скажу я тебе!.. Нееее! Не то! Там люди тоже ж спешат, а все по-другому. Базар — он дает другой настрой. И животу тоже дает настрой — впихать и впихать за шо заплатил — до того, шо ложки кусают. Я специально смотрел — таких покусанных ложек, как на базаре в чайной, — нигде в Чернигове нету.

Я засмеялась, потому что получилось смешно. Я у себя в голове увидела, как Яков по всему Чернигову высматривает покусанные ложки.

Яков не понял моего смеха и рассердился.

— Смеешься! Ха-ха тебе! А было б тебе ха-ха, если б ты в своей жизни хоть бы раз голодала?! Если б голод аж с самих ушей вылазил, с глаз, с всех человеческих дырок?! А человек, может, и объедке горелой столовской радуется! Между прочим, недоеденной, кинутой на произвол! Гадина ты, Изергиль! Я ж тебе, как боевому товарищу, сердце открываю…

Конечно, я захотела успокоить Якова. Якова ж нельзя допускать до последних нервов.

— Ой, Яков, извините меня! Вы не думайте, что я вам объедку пожалею! Мне для вас не жалко! Я ж не про вас смеялась! Я про людей смеялась! У некоторых есть сильная жажда на обжорство, я сама по себе видела по работе. А про вас я слушаю, и у меня все переворачивается…

Яков мотанул головой:

— Для того и рассказую, шоб перевернуть у тебя там все на обратное. Хочешь, такое скажу, шо не дай боже?

Конечно, я хотела.

— Было так. Мы с товарищем Ященком Сергеем пошли в разведпоиск. Понимаешь?

— Понимаю!

— Зима, как раз градусов до биса… Может, сорок. Возле Козельца. Там гарнизон немцев и полицаи. Лютуют! Мы все это знаем, как на пальцах, у нас там и связные, и все. А пошли мы, я ж говорю, в разведку: своими глазами — оно будет всегда верней. И документ забрать от связного — важнючий, с штаба немцев, вроде как делать аусвайсы для наших и прочее. Понимаешь?

— Ага…

— По лесу двигались ночью, осторожность делали с всех сторон. Ященко — опытный, и я тоже такой же. Мне четырнадцать, а я уже на счету у командира. Понимаешь?

— Ага…

— Ну, сколько-то разов видели людей с ружьями. Может, человек тридцать. По виду — не полицаи. А кто такие? Не спросишь… Не наши — точно. Огонь не прячут — костры сильно палят. Еще и деревья рубят… Решили мы обходить большим гаком… Шоб не распотякивать долго, скажу — заблука́ли. Лес и лес.

И надо ж такому было получиться — когда мы уже окончательно поняли, что заблукали, увидели одну хатку. А уже ночь кончается, утро наступает. Где мы? Шо?

Как положено, один остался на месте, а другой пошел посмотреть, шо в хатке. Ященко Сергей и пошел.

Думаю, он от усталости потерял бдительность и не обсмотрелся по партизанскому уставу. Он своей рукой торкнул двери. А двери ему на это возьми и жахни!

Яков подскочил, где сидел.

Я, конечно, подскочила тоже.

— Граната! Я сразу понял! Гады! Кидаюсь к пульсу товарища! Пульса нету! Пульса нэма!

Щитай, ничего у товарища нэма! Голова есть и еще трошки, что возле головы было. Остальное — не дай боже!..

Я подумала, что Яков дошел до не дай боже, и заплакала.

Яков сказал:

— Слухай-слухай! Главное ж дальше!

Я перестала плакать.

— Конечно, я не должен был так ки́даться. Надо было подождать на моем месте, может, появится кто с засады. А я не стерпел… Понимаешь?

— Понимаю! И я б не стерпела!

Я это сказала честно.

Яков принял эту мою честность.

— Потом так. Я закидал снегом кровь Ященки, а самого прикопал в сугробе под стенкой. А уже светает, а я на снегу — как столб, на кило́метры видный. Опять надо ждать темени. Жду в хате — двери выбило, а стены ничего, и крыша тоже ничего. Я двери заставил чем было — стол стоймя поставил и обгороелое сверху наложил. А печку ж не затопишь… Холодюка! Трошки хлеба с салом подъел, воды натопил на щепках.

Про маскировку не забываю. Сижу тихо. Был момент, я услышал — далеко ехали люди, вроде на санях, — песни пели. Свадьба или как…

Потом стало темно. И веришь — приперлися волки. Слышу — копают лапами. Они ж Ященку моего копают! «Нет же, — думаю, — не дам товарища на съедение!» Вышел с хаты и буквально голыми руками отогнал волков — трое было, сволочей… Занес Ященкову голову в хату. Решил другое его не тащить. Сказал: «Прости» — и не потащил.

Положил голову в угол. И показалось мне это сильно нехорошо. Положил заместо стола на табуретку — на доску — лежит голова, чистая паляныця. Сам сел тоже ж на табуретку, навпротив.

Начал я есть свою еду и с Ященкой говорить. Докладывать. Потом думаю: «Если я щас буду понимать, что голова мертвая, я ж с ума сойду».

И я решил такое — человек живой, пока человек ест. И я для понимания жизни своему товарищу в рот положил хлеба. А между прочим, у меня уже хлеба — совсем крошки. Мы ж на сутки шли. Понимаешь?

Допустим, моя голова уже ничего на свете не понимала.

А мой язык сказал:

— Понимаю!

— Я с той самой хаты ушел утром еще через день и ночь. Сам ушел, а Ященку оставил. На табуретке на доске, с хлебом и оставил. Пускай знают — партизан и мертвый — живой.

Яков взял кусок хлеба, откусил столько, что не поместилось.

И с всем этим внутри Яков спросил:

— Про крошки понимаешь?

Конечно, я сказала, что понимаю навсегда.

Кушал Яков с аппетитом. А я кушать уже не хотела. Ни хлеба, ничего. Чай закипел, так я налила себе и пила голую заварку.

Яков не останавливался в еде, а до света еще было много часов.

Яков попросил наварить картошки в мундире. Я обрадовалась, что у Якова будет работа языку, что Яков забудет про свои разговоры.