Алла Хемлин - Заморок

Я, когда жарю, всегда режу картошку толстенно-толстенно. Мне нравится.

Возле самой двери я захотела причесаться. А не стерпелось, и я надавила на звонок.

Дзинь-дзилинь не раздался.

Я опять. Опять нет.

Я постучала в дерматин. Дерматин был тихенький-тихенький.

На случай я торкнула двери.

Двери мне открылись.

Конечно, с самых дверей надо было сказать в квартиру:

— Хозяин! Гости пришли!

Можно было сказать другое. Я не сказала.

В эту самую секундочку я услышала, что сильно льется вода. Степан Федорович все-все хорошо рассказал. Как входишь, так — ванна, так — уборная, так — кухня, так — комната с балконом. Получилось, что вода лилась в ванной.

Потом за ванными дверями раздался голос Александра Ивановича:

— Это ты там? Я скоро!

Я подумала, что Александр Иванович всем своим сердцем почувствовал и пошел для меня купаться.

Я подумала, что будет красиво-красиво, если я спрячусь на балкон, а потом выйду навстречу.

От скорости я даже не успела посмотреть, что в комнате. Конечно, Степан Федорович рассказывал про круглый стол под скатертью, про большой шкаф, про широкую тахту, про люстру на три лампочки, про холодильник.

Я подумала, что свои глаза всегда лучше.

Мне понравилось, что холодильник в комнате. Я себе наметила, чтоб не выносить, как некоторые, на кухню. Это ж сто пятьдесят новыми! «Саратов»!

Надо понимать.

Сначала получилось удачно.

Двери на балкон по погоде были совсем-совсем открытые. На полу в уголку стоял ящик, я села. Меня никто б не увидел с квартиры. Первое. Окно начиналось высоко-высоко. Потом — половина окна темнила толстенная-толстенная материя, называется «портьера». Я подумала, что сижу вроде в театре, что я жду артиста.

Ага.

Я еще и не додумала про артиста, а уже услышала в комнате голос Александра Ивановича:

— Мамочка!

Я хотела кинуться. А не кинулась.

— Сыночек! Сашенька!

Это был голос Лоры.

У меня в голове затошнило. Мне сильно потребовалось в уборную. Я удержалась в голове.

Получается, Лора зашла в квартиру через секундочку за мной.

Почему-то я еще надеялась, что Александр Иванович переменит радость с Лоры на меня.

Потом я подумала, что нет. Я ж не мамочка и не мамочка. Лора — мамочка. А сыночек Лоре кто?

Я еще и не додумала про кто кому кто, а уже увидела с своей стороны, что Александр Иванович сдвинул портьеру в край окна — для темноты. Я спугалась, что в темноте голоса будут тише. Голоса тише не были.

По правде, мне сильно захотелось и видеть тоже. В театре ж человек и слышит, и видит. Чтоб хлопать, надо ж все-все как следует.

А как увидишь? Рядом соседи. Допустим, выйдет сосед на балкон.

Потом я подумала, что если лечь на полу и посунуться в самый край, можно сделать щелку для зрения. Балкон такое разрешал, потому что наполовину был заделан как стена, а не как забор.

Я, хоть и не как днем, видела самый край тахты. Лора там и сидела — в юбке и блузке. Я Лору на работе видела в таком. Юбка синяя в белую искру, может, шевиот, блузка крепдешиновая — как молоко, рукав три четверти, воротничок у Лоры круглый, застежка на пуговках, пиджак тоже с шевиота. Называется «костюм», как у Фурцевой в киножурнале. И прическа у Лоры такая.

Допустим, в эту самую секундочку пиджак на Лоре не был, может, был на стуле. Стул был, я видела.

Я подумала, что, может, Лора пришла до Александра Ивановича по работе, что Лора уставшая, что перепутала, подумала, что сейчас сядет в президиум, что Александр Иванович по своей вежливости не указывает на запутаницу, что про мамочку — это на одну секундочку.

Я не видела Александра Ивановича, а видела, куда смотрит Лора.

Лора сидела на месте, а вся-вся потянулась. Надежда так тянулась на утреннике.

— Ну иди к мамочке!

Это Лора сказала.

Александр Иванович был в трусах и майке. Трусы черные, может, синие. А майка белая-белая.

Александр Иванович подскочил до тахты и уложился головой на колени к Лоре, лицом в самый-самый живот.

Лора взялась своими руками за плечи Александра Ивановича и заприжимала еще больше.

— Сашенька! Сыночек! Устал, маленький, набегался! Да?

— Да, мамочка! Устал.

— Полежиии. Отдохниии. Ножки боляяят?

— Полежууу. Отдохнууу. Ножки боляяят.

Лора и Александр Иванович говорили слова по-русски, как в театре по радио. Еще лучше, чем артисты с Леси Украинки. Клара Семеновна так учила. Я подумала, что буду еще учиться.

Я наметила себе повторять каждую-каждую буквочку.

Лора и Александр Иванович уже не говорили. Лора колысала Александра Ивановича, а Александр Иванович колысался.

Я загадала, что досчитаю до семьдесят и захлопаю. Войду в комнату и захлопаю, не как на празднике молодежи — руками наверх, а как в театре для артистов.

Получилось, что я досчитала до пятьсот тридцать и загадала на семьсот.

На шестьсот пятьдесят два Александр Иванович сказал:

— Мамочка, давай я тебя раздену, а то тебе неудобно будет.

Лора сказала:

— Давай, миленький.

Лора не выпустила Александра Ивановича, оно ж можно не выпускать и одной рукой тоже.

Александр Иванович расстегнул Лоре блузку и вытащил у Лоры грудь с лифика.

Я подумала, что правую, а потом подумала, что левую. У меня опять левое и правое перепуталось.

Потом я подумала, что грудь белая-белая, что с майкой получились стихи — майка белая, и грудь тоже.

Александр Иванович начал трогать грудь не руками. Руки у Александра Ивановича были, уже я хорошо не видела где. Александр Иванович трогал ротом.

Конечно, я видела, как дытынки кушают у своих мам. Я сама у мамы Тамары не кушала. Мама Тамара мне свою грудь не давала — ни левую, ни правую. Фрося мне рассказала, что мама Тамара не хотела поганиться, потому молоко сцеживала. Мама Тамара нацедит, а я — раз! — и все-все скушаю. Молоко — это ж вам не кровь. Допустим, если б мама Тамара сцеживала с себя кровь, тогда б, может, получилась кровь на кровь, может, тогда б одна кровь ушла, а другая б пришла. А есть же еще такое, что с меня кровь выходит как с женщины. Может, еврейская выходит, а на пустое место что-то ж уже другое туда откуда-то приходит.

Пускай.

А Лора своему сыночку не поганится. Лора не эгоист. Сыночек кушает и кушает. Сыночку вкусно и вкусно.

Божжжже!

Мне тоже стало вкусно. Я потрогала себя через материю — у меня на грудях выросли фасоли, больше, которые на кровати у Надежды. В животе тоже стало вкусно и вроде там сало начало топиться на смалец и цивочкой тонюсенькой-тонюсенькой вытекать, вытекать, вытекать………………

Божжжже!

Лора закричала на весь свой голос.

— Ой, я не могууу!

Александр Иванович тоже закричал на весь свой голос.

— И я не могууу!

Божжже!

Я подумала, что я ж тоже не могууу.