Михаил Бродский - Сабанеев мост

Иван Петрович и Елизавета Васильевна оказались очень милыми, интеллигентными, довольно пожилыми людьми. Их зять, Георгий, был действительно болгарским коммунистом, который после запрета компартии работал в подполье, сидел в болгарской тюрьме и после освобождения сумел уехать в СССР. Работая в подполье, он познакомился и подружился с семьей Мелиссарато, которая помогала ему. В Болгарию он вернулся только после войны и возобновил старую дружбу. Наши гости рассказали, что в конце сороковых годов Стелла Васильевна с дочкой Марикой были в кино, где, как и в СССР, в те годы перед сеансами показывали хронику. В этот раз показали сюжет о Театре Образцова, и мать увидела на экране своего сына, которого, зная о трагических событиях в СССР, считала погибшим, за упокой которого молилась и ставила свечки в церкви.

Потрясение было сильным, мать упала в обморок.

Велико было желание написать письмо, но в это время в Болгарии проходили политические процессы, обстановка была накалена, и, помня Павину просьбу о прекращении переписки, писать не решились.

Эту историю Георгий рассказал своим московским родственникам, которые, будучи в Варне, познакомились с Сашей и Марикой. Стеллы Васильевны в это время уже не было в живых.

Спустя некоторое время Георгий приехал в Москву и пришел к нам в гости. Это был обаятельный веселый черноусый человек средних лет, прекрасно говоривший по-русски, но со специфическим болгарским акцентом в языке знаков, то есть кивая утвердительно в знак отрицания и наоборот. Рассказы его были интересны, но удивило меня, что, как и многие люди, совершавшие в те годы регулярные поездки между странами, этот человек с боевым коммунистическим прошлым занимался помимо своих служебных обязанностей какой-то коммерцией, именуемой на языке тех лет спекуляцией.

Переписка между Москвой и Варной первое время из осторожности велась через наших новых знакомых, а затем и напрямую. Через несколько лет Пава смог поехать в Болгарию по туристической путевке и увиделся спустя сорок с лишним лет с Сашей, который прожил не очень счастливую жизнь и превратился в одинокого, не имеющего семейных связей, но все еще красивого старика. Марика, которая была старше обоих братьев, к этому времени ушла из жизни.

Саша прожил жизнь и умер холостяком, Марика была замужем, но детей у нее не было, Павы и Гали тоже давно нет. Таким образом, из этой большой и некогда счастливой одесской семьи Мелиссарато я, хотя и не носящий это имя, но чувствующий свою неразрывную связь с ней, теперь остался один.

В семейные истории я погружался постепенно, а пока привыкал к своему новому дому. Комнату за стеной занимал ответственный работник Министерства госконтроля, человек, который ни с кем не общался и в общественных местах квартиры появлялся крайне редко. В следующей комнате жил главный инженер одного из московских авиазаводов Назаров с женой Любой и сыном Альфредом, моим сверстником. Две комнаты занимала большая спокойная рабочая семья с дочкой Тоней, учившейся в старших классах школы. Все это были люди тихие, не склонные нарушать покой социалистического общежития.

Возмутителями спокойствия были семьи Петуховых и Баренбоймов. Мадам Петухова была торговым работником, ее муж назывался инженером. По рассказам соседей, в первые годы войны он чрезвычайно убедительно изображал ненормального, что уберегло его от фронта. Это был плотный краснолицый мужчина средних лет, деревенского вида, явно полуграмотный, нередко приходивший под хмельком, что вызывало густой поток брани его супруги, заполнявший кухню и коридор. Скандалить мадам Петухова умела и любила: приземистая, коротконогая, с губами, похожими на две сардельки, она ненавидела всех и свои чувства выражала не всегда цензурно и очень громко.

Семья Баренбоймов была совершенно иного склада. Впрочем, семьей называть старика и старуху Баренбойм неправильно, потому что они уже много лет были в разводе. Поскольку разменять их крохотную комнату и разъехаться было невозможно, им приходилось жить вместе, будучи фактически чужими людьми. Соседей они сторонились, вели раздельное хозяйство, скандалили исключительно между собой, но публично. В старухе было что-то от трагической актрисы, и ее вопли: «Отдай керосинку или берегись смерти!» – сделали бы имя провинциальному трагику в девятнадцатом веке.

Таким образом, в квартире были представлены, пожалуй, все основные социальные слои общества: рабочий класс, техническая и художественная интеллигенция, чиновничество, торговый народ, пенсионеры и подрастающее поколение. Не было лишь колхозного крестьянства, хотя инженер Петухов, вероятно, мог бы взять эту роль на себя, поскольку, несомненно, оторвался от земли совсем недавно.

Сегодня, когда природный газ – такая же неотъемлемая часть бытовых удобств, как электричество и вода, москвичам трудно понять, зачем старухе Баренбойм понадобилась керосинка. А в 1945 году далеко не все московские квартиры были газифицированы; это произошло значительно позже, когда в Москву пришел саратовский газ. Не было в нашей квартире и ванной комнаты, было лишь крохотное помещение с раковиной для умывания. Так что приходилось либо мыться на кухне, что было очень неудобно, либо ходить в баню. Все обитатели квартиры жили очень тесно; вещи, для которых не находилось места в комнатах, стояли в коридоре. Стоял там и наш старинный сундук, на нем помещалась днем раскладушка, которая служила мне кроватью, – две деревянные складывающиеся буквы Х, между которыми была натянута парусина.

Трудности быта мне были не в новинку, у меня были другие заботы: я поступил в школу № 127, что была недалеко от Белорусского вокзала, и надо было готовиться к экзаменам за четвертый, выпускной класс начальной школы. О хрупкости детской нервной системы тогда не очень-то печалились, экзаменов было много, а учебников не хватало. Как и все в нашей стране, они были дефицитны. Это были первые экзамены в моей жизни, и Галя бдительно контролировала мою подготовку.

Накануне экзамена по истории, которую мне пришлось учить по старому учебнику, изданному в двадцатых годах, Галя развернула экзаменационные билеты.

– Расскажи мне, что ты знаешь о царствовании Ивана Грозного, – спросила она, заглянув в один из билетов.

– Все знаю, – самоуверенно ответил я, успев прочитать к этому времени не только учебник, но и толстовский роман «Князь Серебряный». – Царь Иван был очень подозрительный и жестокий человек. Во второй половине его царствования редкий день обходился без пыток и казней, он даже своего сына убил.

И я начал рассказывать про бесчинства опричников, убийства бояр, про взятие Казани и резню в Новгороде.