Михаил Бродский - Сабанеев мост

Мне стало страшно, я увидел немцев сорок первого года. Спустя лет десять я рассказал это своему приятелю, норвежскому инженеру Рольфу Варлосу. Рольф, высокий блондин со статью викинга, к немцам относился настороженно. Он сказал:

– Дух прусских вояк неистребим. Он когда-нибудь еще может проснуться.

Норвежцы имеют долгую память. Хотя немецкая оккупация Норвегии была значительно более гуманной, чем в нашей стране, оккупантов и собственных предателей народ ненавидел. Еще много послевоенных лет в норвежских семьях мальчиков не называли именем Видкун: так звали Квислинга, норвежского фашиста, правившего страной в годы оккупации и расстрелянного после освобождения.

Но наши коллеги оказались вполне приятными и расположенными к нам людьми. Хорошо представляя себе советские магазинные прилавки той поры, они, прилетев на очередную встречу незадолго до Рождества, привезли каждому из участников проекта к празднику огромные сумки, наполненные дефицитными у нас продуктами, включая популярную у нас в те годы шведскую водку «Абсолют».

Водка в последние годы советской власти и действия полусухого закона тоже была в дефиците, особенно дешевая. Возле винного магазина напротив нашего института годами толклись ханыги, «соображавшие», как было принято в лучшие времена, на троих. Теперь и в этом секторе социальной жизни обозначились перемены. Однажды мой гость с Урала вошел в кабинет, улыбаясь.

– Измельчал у вас в столице народ, – сказал он. – Сейчас у магазина ко мне подскочил измученный жаждой мужичок и с надеждой спросил: пятым будешь?

Между прочим, по мнению некоторых знатоков народной жизни, цена на водку и революционные настроения находятся в прямой зависимости. После очередного повышения цены поллитровки до пяти рублей это хорошо отразилось в известной частушке еще брежневских времен:

Немецкие коллеги пили с нами водку с удовольствием, закусывая дешевой, с их точки зрения, черной икрой. Они все были большие демократы, и когда я принимал их в нашем институте, настойчиво допрашивали меня, почему их кормят после окончания обеденного перерыва отдельно от всех сотрудников. Я, конечно, объяснил это нежеланием тратить время в очереди; не мог же я им сказать, что для того, чтобы накормить их приличным обедом, пришлось посылать человека на рынок для покупки отбивных, которых в нашей столовой отродясь не бывало.

Немцы привезли в Москву предварительные проектные материалы, которые были нами забракованы, и авторам пришлось согласиться почти со всеми замечаниями. Во время нашего ответного визита работы оказалось намного больше, чем предполагалось, мы не уложились в заранее согласованную неделю, и немцы попросили нас задержаться на несколько дней. Визу тогда можно было продлить в городском муниципалитете, но возник вопрос суточных.

– Сколько вы получаете в сутки? – спросил руководитель группы немецких специалистов Роланд Шваль. – Мы все компенсируем.

Велик был соблазн хотя бы удвоить цифру, но врать не хотелось, и я сказал правду.

– Но это неприлично мало, – сказал Шваль и заплатил в полтора раза больше.

Оказалось, что даже немецкая расчетливость имеет пределы.

В девяносто первом году появились альтернативы не только существующему автомобилестроению, но и умирающему политическому режиму. На Пушкинской площади, возле здания, где размещалась редакция газеты «Московские новости», с утра до вечера толпился народ. Газета, руководимая Егором Яковлевым, печатала материалы неслыханно либерального, демократического содержания; свежий экземпляр газеты вывешивался на стенде около редакции, и толпа, в которой кроме нормальных людей было немало городских сумасшедших и просто фриков, бурно обсуждала газетные публикации и текущие события, иногда хватая друг друга за грудки. В Москве проходили митинги, на одном из них, в Лужниках, я был. Площадка, заполненная народом, была ограничена железнодорожной насыпью, рекой и линией домов; при желании, заперев свободный проход с Комсомольского проспекта, всех митингующих легко было изолировать и упаковать в кутузку. Но тогда повестка дня аресты не предусматривала. Несмотря на бесцветное выступление Ельцина, толпа скандировала его имя. Идеологически это было мне близко, но хоровой жанр не импонировал, и на митинги я больше не ходил. Кроме того, работы было невпроворот.

Однажды утром, в августе, я выскочил из дома, как всегда, в последнюю минуту, торопясь в институт. Я шел пешком, из открытого окна стоящей у тротуара машины было слышно радио, диктор торжественным голосом читал какое-то сообщение, слушать которое у меня времени не было. В институте мой помощник Володя Петросян встретил меня вместо приветствия радостным возгласом:

– Хорошо, что я еще не вышел из партии!

– Что случилось? – спросил я.

– Вы что, ничего не знаете? – удивился Петросян. – У нас теперь вместо Горбачева ГКЧП.

День, конечно, был совершенно не рабочий. Я решил поехать в Машиноэкспорт, который находился на Мосфильмовской улице, внешторговцы всегда имели более полную информацию; кроме того, оттуда было близко к Белому дому, который, как стало уже ясно, превратился в очаг сопротивления.

В Машиноэкспорте тоже все были в растерянности, а приблизившись к Белому дому, я увидел стоящий перед ним танк, на башне сидел веселый молодой парень в черном комбинезоне без шлема, в петлице была алая гвоздика. Танк окружала толпа, и девушки кокетничали с танкистом.

«Похоже, все не так безнадежно», – подумал я и двинулся к метро.

Навстречу мне от Красной Пресни по Трехгорному Валу спускалась большая колонна рабочих и служащих какого-то предприятия, над колонной реял транспарант «Фашизм не пройдет!».

Вечером Сева отправился к Белому дому, и мы, конечно, всю ночь не спали. Вернулся он утром живой, насквозь простуженный, переполненный впечатлениями и счастьем от причастности к историческим событиям.

Дальнейшее всем известно, а в начале сентября я со своими специалистами прилетел в Германию на очередную деловую встречу. Нас встречали как героев, отстоявших демократию и свободу. Конечно, это относилось к нам лишь постольку, поскольку мы представляли в этот момент советский народ. Обер-бургомистр Брауншвейга устроил в городской ратуше прием в нашу честь, и в газете, вышедшей на следующий день, на второй странице была фотография, где бургомистр и я с бокалами шампанского в руках обмениваемся приветствиями.

Примерно через месяц институт выставил фирме «Эрфурт – Крупп» счет за первый этап консультаций на двадцать пять тысяч марок. В это время мне стало известно, что в связи с трудным финансовым положением страны готовится решение правительства о замораживании всех валютных средств, находящихся к моменту выхода такого постановления на счетах предприятий. Я рассказал об этом директору института Устинову, и мы договорились, что я постараюсь задержать оплату до выхода постановления. Я позвонил финансовому директору фирмы, с которым мы познакомились во время торжественного обеда на вилле Хюгель, и попросил придержать платеж до моего специального сообщения, обещав штрафные санкции за задержку оплаты не применять.