Себастьян Барри - Бесконечные дни

Утонули, наверно, десятки солдат. Уотчорн и Перл, может, и хотели бы быть среди них, но выжили. Я и Джон Коул. Благодарение богу, Джон Коул. Майор и две сотни прочих. Спаслись по большей части те, кто залез на дерево. Крыши были слишком низкие. Потом вода спадала неделями, и мы подбирали тела в низинах. Горожане приходили и помогали хоронить. У них-то хватило ума не ставить город на пути паводка. Тогда мы догадались, почему земля в этом месте имеет форму ракушки. Проклятые строители.

Потом по лагерю прошло странное поветрие. Может, это была желтая лихорадка или вроде нее – такая, что любит сырость. Наш скот, конечно, весь погиб, а сухие припасы стали мокрыми. Горожане делились с нами чем могли, но майор сказал, нам нужно возвращаться в Миссури, несмотря на то что трава в прериях только проклюнулась.

Наш вояж окончен, сухо сказал он. Остроумие майора. Кроме него, ничего сухого в лагере не было.

Зима снова начала затягивать петлю у мира на горле, а мы направились обратно в Миссури. Сказать, что мы были сборищем оборванцев, – значит не сказать ничего. Может, это была кара, посланная нам за нехорошие дела. На этот раз у подножия гор не попадалось никакой дичи, и скоро голод уже глодал наши желудки. Ехать предстояло много недель, и мы заранее боялись того, что он может сделать с нами. А я как знаток голода боялся больше других. Я был свидетелем его холодных деяний. У мира много народу, и, когда доходит до резни и голода, миру плевать на то, выживем мы или умрем. У него людей столько, что ему их больше не нужно. Мы могли бы умереть с голоду на тех бесплодных равнинах, в пустыне, которая была не совсем пустыней, в походе, который был не столько походом, сколько бегством на восток. Люди постоянно умирают повсюду, тысячами. Миру это все равно, ему попросту наплевать. Такую его особенность я подметил. Слышится плач и рыдания, а потом умиротворяющие воды смыкаются над всем, и старик Время умывает руки. И пошел с этого места на другое. Нам подобает знать такие вещи, чтобы приложить усилия и выжить. Просто выжить – уже победа. Теперь, когда я больше не способен прилагать такие усилия, я вспоминаю тот одинокий отряд, пробирающийся домой. Мы были в отчаянии, мы потеряли многих, но что-то хорошее у нас было. Что-то такое, чего не удалось погасить потопу и голоду. Человеческая воля. Надо отдать ей дань уважения. Я много раз такое видел. Это не редкость. Но она – лучшее, что в нас есть.

Теперь мы молились, как жрецы или девственницы, о том, чтобы встретить какие-нибудь фургоны, идущие на запад. Конечно, к тому времени, как мы их встретим, возможно, что и у них припасы подыстощатся. Но нам очень нужно было увидеть другие человеческие лица. Миля за милей мелких сухих американских кустиков и чахлая равнина, идущая то вверх, то вниз. Вдалеке на юге, кажется, что-то виднелось – квадратные горы, нагроможденные друг на друга, и мы знали, что туда нам нельзя. То была наверняка территория апачей и команчей. Эти ребята только увидят тебя, как сразу попадешь им на ужин. Майор сказал, что знает этих поджарых апачей, воюет с ними уже пятнадцать лет. Они такие злобные дьяволы, что подобия им нигде больше не увидишь и не услышишь. Он сказал, что они совершают регулярные налеты на Мексику, на фермеров. Убивают всех, кто попадется, забирают с собой скот, лошадей, женщин и часто детей. Пропадают на месяц, движутся, как призраки, по призрачным землям. Можешь за ними гоняться с солдатами и ружьями, но ни за что не найдешь. Даже не увидишь. Утром проснешься, а стреноженные кони все пропали, пятьдесят голов или больше, и часовые мертвы – прямо на месте, где сидели. Майор сказал, что, если апачи тебя захватят в плен, пожалеешь. Они забирают пленных к себе домой, чтобы позабавиться: женщины маленькими острыми ножичками надрезают тебя в тысяче мест, это самая медленная смерть, какая только бывает. Истечь кровью на теплую пыль прерии. А еще могут зарыть тебя в песок, чтобы муравьи съели твое лицо, а собаки отгрызли уши и нос, если женщины не отрезали их раньше. Дело в том, что, по-ихнему, воин не должен кричать. Так он показывает свою храбрость. По-ихнему, только такая смерть – достойная. Но белые мужчины, солдаты, начинали орать, лишь завидя женщин с ножичками. Да и как бы там ни было, все равно умирать. Но дело в том, что если у воина не хватает чего-то важного – например, голова отделена от туловища, – индейцы считали, он тогда не сможет попасть после смерти в счастливые охотничьи угодья. Поэтому они отрезали понемногу. Маленькие кусочки. Скажем, ухо и глаз или яйца. Чтобы ты все-таки мог попасть на небо. Но беда в том, что мексиканские бандиты, и белые бандиты тоже, всякие там разбойники, убийцы, похитители скота – все эти дикие классы, вездесущие в то время, они считали, что, убив индейца, надо его порезать на куски. Сначала волосы – волосы для индейца были большим делом. Снимали скальп. Длинные черные шелковистые волосы до пояса, на куске кожи с головы. Отрубить голову тесаком. Отрубить руки. Так они показывали неуважение, им было плевать на то, что станет с воином после смерти. Такие штуки злили апача-команча, и он выходил мстить. Отрубал пленному пальцы один за другим. На руках, потом на ногах. Потом яйца, потом писюн. Медленно-медленно. Лучше им не попадаться.

Белые не понимают индейцев, а индейцы – белых, сказал майор обычным ровным голосом, качая головой. От этого вся беда.

Ну вот, теперь мы боялись индейцев не меньше, чем голода, хотя и голод нас начинал побеждать.

Представьте же наш ужас и отчаяние, когда эти оглала, конные, показались на горизонте. Две сотни, три – они никуда не двигались. От наших коней уже остались кожа да кости. Мы их поили, но кормить их нам было нечем. А ведь коням нужно вовремя поесть, травы и всего такого. У моего бедняги кости торчали, как железные рычаги. Уотчорн раньше был полноват, но теперь уже нет. Джон Коул стал такой тонкий, что, если б только вставить в него грифель, получился бы карандаш. Мы всего день как выехали в прерию, и коням там было нечего есть, разве кое-где пощипать только что проклюнувшихся зеленых травинок. Полдюйма. Слишком рано для травы. Мы жаждали увидеть фургоны, у нас была безумная мечта встретить стадо бизонов, они нам снились, стада из тысяч голов неслись, топоча, в наших снах, а потом мы просыпались в лунном свете и видели только месяц – желтый, как моча, и тонюсенький в холодной тьме. Температура падала в самый конец стеклянной трубки, и уже было так холодно, что трудно дышать. Ручейки пахли железом. По ночам солдаты спали, сбившись в кучу и завернувшись в одеяла, – мы выглядели как колония луговых собачек, спящих кучей в гнезде, чтобы выжить. Сопели через заиндевелые ноздри. Лошади топали ногами, топали и выдыхали щупальца морозного пара, цветы дыхания в темноте. А в этих иных краях солнце всходило на самую чуточку раньше, охотней, немножко похоже на пекаря, разводящего огонь в печи, чтобы городские хозяйки получили хлеб на восходе. О господи, это солнце, оно всходило, привычное и сухое, ему было плевать, кто его увидит таким – голым, круглым, белым. Потом пришли дожди, они шагали по земле, возбуждая новые травы, рушась с грохотом, молотя, как страшные пули, так что осколки и испыления земли танцевали яростную джигу. Семена травы напивались и пьянели от замыслов. Потом, после дождя, солнце лило свои лучи на землю, и широкая бесконечная прерия исходила паром, – куда хватает глаз, везде поднимается белый пар, и стаи птиц кружат, по миллиону в каждой туче, без мушкетона не достать, маленькие черные быстрые чудесные птички. Мы ехали себе дальше, и все это время, десять-пятнадцать миль, оглала двигались вместе с нами, наблюдая. Может, они удивлялись, почему мы не делаем привал, чтобы поесть. Ежева-то у нас и не было. Это Перл понял, что индейцы – сиу. Сказал, что узнал их. Не знаю, как ему удалось, ведь они были так далеко. Наших индейцев-шони, а они бы точно знали, забрал потоп. Теперь нас, поредевших, стало меньше, сотни две, может, без малого. Майор уже много дней не делал перекличку. Похоже, одному сержанту Веллингтону все было нипочем. Он знал сотни песен из горных краев Виргинии, вот право, сотни. И из них едва не тысяча – про бедную мать, умирающую в одиночестве, в разлуке с детьми. А голос у него был пронзительный, пронизывающий, скрипучий, аж душу продирал. И так миля за милей. И проклятые оглала-сиу, или кто они там были, двигались за нами, за каждым отдающимся болью шагом. Я уже начал думать, что лучше пусть они сейчас на нас бросятся и все будет кончено. Хотя бы мерзкие завывания прекратятся.