Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

— Твое счастье. Юркович, — пригрозил ему вчера капрал, — что тебя не предали суду за сына. Измена императору, побег на сторону врага, — ого! — за такие дела и шпанглей мало…

— Он ведь еще ребенок, — пробовал защищаться Иван.

— Но-но, — погрозил пальцем капрал, — мы таких ребят под Саноком, что услужали москалям, подносили им дровишки к полевым кухням, за милую душу вешали…

— Побойся бога, пан капрал, — испуганно сказал Иван, — то ж дети с голодухи себе на кашу, бедняги, зарабатывали.

— Пусть лучше сдохнут, чем кормиться из вражьих рук! — грохнул капрал. — Вот покорим Россию, тогда и с твоим выродком рассчитаемся. Никуда не денется от нас.

«Заврался, капрал, — подумал Иван, — руки коротки, не видать вам ни России, ни моего сына». Он не сомневался: его Василь не посрамит честное имя Юрковичей, достигнет того, что не удалось в Австрии ни деду, ни отцу… Что же до измены Францу-Иосифу… Ивану пришел на память подпольный рисунок в руках Щербы. От такого императора, что восседает на сивой кобыле лицом к хвосту, не так уж трудно и отречься. Пусть ему служат те, кому он сам верой и правдой служит, те, кто забрал у нас земли и леса…

Невольно вспомнилось Катеринино письмо, где она жалуется на помещика Новака: «Кругом лес, шумят горы, ав хате, как на пустыре, холод, печку нечем растопить…»

«Что ж, Каська, — ответил тогда ей Иван, — потерпи еще малость. Не отчаивайся. Я пустил бы себе пулю в лоб, потеряй я веру в то, во что верит Михайло, мой новый побратим. Долго так продолжаться не может…»

— Газда Юркович, вы что-нибудь слышите? — негромко окликнул его Щерба.

Иван повернул голову вправо — в трех шагах от него обозначилась склоненная над бруствером высокая фигура Щербы.

— Где, Михайло?

— Прямо перед нами. Слышите песенку?

— Песенку? — Иван наставил ухо в сторону окопов противника. — Ничего не слышу.

— А мне хорошо слышно. Как стемнело, все слушаю и наслушаться не могу. — Немного погодя, шлепая по лужам талого снега, Щерба подошел к Ивану. Прислонив винтовку к стенке окопа, он потер озябшие руки и простуженным, сиплым голосом сказал: — Кажется, не выдержу больше, сбегу туда, на песню. Мне все кажется— это Ванда поет.

— Да что вы, Михайло! — пробовал Иван успокоить товарища. — Откуда взяться там Ванде? Окопы-то русские?

— Знаю, что русские. А песню явственно различаю. Вандину песню. За сердце хватает. Она ее пела, когда ей грустно бывало, да еще перед тем, как мне отправиться в Швейцарию…

И вправду до Ивана долетела едва уловимая мелодия песни.

— Слышите, газда?

— Вроде… кто-то про зозулю поет.

Щерба подошел впритык к Ивану и, взяв его руку в обе ладони, запинаясь, полушепотом выдохнул:

— Не могу здесь больше оставаться, газда Иван. Верите, не могу. Подамся к ним. Торчать в этом болоте… Нет, это выше моих сил. Кабы не эта песня… Боюсь рехнуться до утра…

— Мы же как-то терпим, Михайло.

— Пойдемте вместе, газда.

— Сдаваться в плен? — опасливо сказал Иван. — А дома как? Жена, дети, Михайло? Да комендант Скалка сгноит Катерину в тюрьме.

— Что ж, пойду один. Я уверен, это она зовет меня.

«Обезумел, право, обезумел мужик», — подумал Иван, следя, как Щерба взобрался на бруствер, потом бесшумно скользнул вниз и исчез в кромешной тьме.

— Обезумел, совсем обезумел… — тревожно зашептал Иван.

Щерба ничуть не обезумел, но его тягостное душевное состояние, в котором он пребывал, да еще с точки зрения столь рассудительного человека, как Иван Юркович, смело можно было бы назвать сумасшествием. Полгода окопной жизни не легко дались Щербе. Сперва отступление за Днестр и Прут и одновременно бурное продвижение русской армии Брусилова, потом столь же стремительное наступление на русских, откатившихся на старые позиции, осенние дожди, дни и ночи напролет проведенные в смрадных окопах, а с приближением зимы — нестерпимые морозы, шальные, колючие ветры, продувающие насквозь обессиленное голодухой тело, и вдобавок неусыпная слежка командира и его помощников, — все это истощило нервы Михайлы Щербы до крайности. Утратив всякие связи со Львовом, центром подполья, Щерба остался без политической информации, без литературы и листовок. Энергичная, бесстрашная деятельность одетого в солдатский мундир революционера поневоле прекратилась, и Щербе оставалось лишь одно: жить жизнью дрессированной скотины, которая умеет убивать, стоять по щиколотку в заболоченных окопах, хлебать морковный кофе, бить вшей в часы затишья или висеть на шпанглях за непослушание. Нет, дальше жить было невмоготу. Чтоб окончательно не сойти с ума, не пустить себе пулю в лоб, он должен был найти выход из ужасающего положения. Песня неожиданно подсказала ему выход. Она долетела до него с той стороны фронта в предвечерние сумерки. Ветер донес знакомый мотив. Вспомнилась Ванда. Она любила, когда взгрустнется, затянуть эту песню:

Вместе с песней подкралась и всецело завладела его сознанием заманчивая мысль: «Бежать! Бежать из этого болота! От вшей, от капралов и вахмистров, от смерти».

Решение сложилось само собой: он сдастся русским в плен, предъявит документ Международного товарищества Красного Креста и, таким образом, получит возможность оказаться в нейтральной Швейцарии, а там включится в борьбу за правду и справедливость.

Солдат ввел Щербу в низенькую, тесную землянку, скупо освещенную плошкой, стоявшей на столике, рядом с телефонным аппаратом. Чугунная печурка меж двумя топчанами дышала теплом, создавая видимость уютного человеческого обиталища, пусть примитивного, пещерного, но все-таки обиталища, по которому за полгода так истосковался Щерба.

— Добрый вечер добрым людям, — поздоровался он словами из святочной колядки.

— Добрый вечер, — ответил солдат за всех, поскольку оба офицера за столиком даже не подняли головы от шахматной доски.

— Пленного австрийца привел вам, ваше благородие, — как бы между прочим сказал солдат и поставил винтовку в головах своего топчана.

— Сейчас, сейчас, — буркнул офицер. — Ты сам пока займись им, Остап.

Остап — смуглый, широколицый солдат, тот самый полтавчанин, что прошлой зимой стоял на квартире у Юрковичей вместе со своим другом Иваном. Оба они отказались привести в исполнение приговор военного суда над крестьянином Покутой, за что в кандалах были отправлены в Сибирь на каторгу, но там недолго задержались — их вернули в действующую армию, когда Брусилов формировал свежие контингенты для прорыва австрийского фронта.

— Не умею я с австрийцами калякать, — подумав, ответил Остап. Скинув шинель, он разулся и стал греть онучи у раскаленной чугунки. — Стрелять куда ни шло, а вот гутарить с людьми уже разучился. Скоро, пожалуй, по-собачьи начну гавкать на них. Толкуют про культуру, распинаются в книжках про цивилизацию, болтают, что человек — венец мудрости, а попадись тебе эта самая «мудрость» там, за окопом, — и Штык ей под ребро, издыхай, «венец природы», раз нам тесно обоим на одной планете… О-о, — удивился солдат, отведя голову от печки, — ты чего, австриец, стоишь? Да подойди, поближе подойди. Погрейся, человече. Ты хоть и пленный, а все же гость наш. — Остап скупо, через силу усмехнулся в свои черные, небрежно опущенные усы. — Признавайся, небось нюхом учуял, что тут можно погреться у огонька.