Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

Опять раздался стук в окно. Галина узнала пароль, торопливо поднялась, выскочила в переднюю. А когда открыла дверь, вместо Заболотного, которого ждала, увидела руководителя ар- сенальцев Андрея Иванова.

— С какими новостями? Как авиаполк? — спросила, пропуская гостя впереди себя в гостиную.

— Авиационный с нами, — ответил сдержанно Иванов.

Галина внимательно вглядывалась в его худосочное, с болезненным румянцем, утомленное лицо и не могла понять, почему Иванов такой невеселый. Радоваться бы должен, кричать «ура». Еще бы, такая победа! Ведь авиаторы — наиболее оснащенная технически и самая прогрессивная часть старой армии, и ее переход на сторону пролетарской революции — это серьезная победа киевских большевиков.

— А понтонеры? Вы разве не заходили к ним?

— Я от них. Понтонный тоже с нами.

— С нами?! А я тут, признаюсь… — посмеялась она над собой, — я тут с ума сходила! Самой теперь чудно. Поверите, поддалась какому-то дурному предчувствию. Невесть что представляла себе. Постойте, — вдруг осадила она сама себя, — что с вами, Андрей Васильевич? Почему вы такой? Можно подумать, что вы не рады принесенной нам радостной вести.

— Я пришел, чтобы сообщить… — Видно было, что Иванову тяжело говорить дальше. — Должны немедленно, сегодня же ночью, выпустить листовку о смерти нашего товарища.

Нежный румянец на щеках Галины начал гаснуть.

— Говорите яснее. Что случилось?

Иванов вытер со лба мелкие горошинки холодного пота, ответил сдавленным голосом:

— Заболотный убит.

У Галины округлились, наполнились ужасом глаза.

— Как же это так? — чуть слышно выдохнула она.

— Мне уже потом рассказали, — словно поднимаясь на крутую гору, начал, тяжело дыша, Иванов. — Заболотный зашел в казармы понтонеров и попросил председателя солдатского комитета созвать митинг. А тут, на беду, подвернулся дежурный офицер. Ссылаясь на распоряжение штаба округа и лично Керенского, штабс-капитан категорически запретил митинг. Пошел обмен резкостями, офицер выхватил револьвер и… все. Солдаты, правда, подняли офицера на штыки… — Иванов закашлялся и, прикрывая рот платком, насилу смог договорить, что над казармой теперь реет красное знамя…

Галина обхватила ладонями лицо и неверным шагом, словно ошалев от несчастья, с трудом дошла до дивана. Упала на него, забилась в глухих рыданиях. Сколько смертей насмотрелась на фронте, в госпиталях, во время боев в Петрограде сама перевязывала тяжелораненых, умела, стиснув зубы, сдержать сердечную боль, а теперь лежала безвольная, словно парализованная… Скорбь, отчаяние опустошили душу. Не могла представить себе смерти того, кто так любил жизнь, кто так мужественно боролся за нее ради людей. А как радостно он всякий раз встречал ее на конспиративной квартире, когда требовался его совет.

Весь Подол будет теперь лить слезы, горевать о своем рулевом…

Василь сцепил зубы, чтобы не зарыдать. Видя, как дергаются плечи у панны Галины, готов был броситься к ней, утешить добрым словом. Но каким, каким? Разве найдется в человеческой речи такое слово, которое могло бы приглушить боль подобной утраты? Да и не осмеливался подойти к ней, когда этого не решались сделать ее родные, отец и мать. Они так были потрясены, что сидели за столом, не в силах шевельнуться…

Но вот Галина подняла голову. Вытерла платком глаза, обвела всех смущенным взглядом:

— Простите, товарищи. Как видите, слабость духа. — Она поднялась, поправила на себе кофточку, отбросила со лба волосы и добавила тихо, обращаясь к Иванову, который все еще стоял, оцепенев, посреди комнаты: — Листовки выпустим. К утру будут висеть на стенах домов. А пока что, — она взглянула на его посеревшее, с запавшими щеками лицо, — а пока что садитесь к столу, Андрей Васильевич. Вам необходимо хоть немного отдохнуть.

1 сентября 1917 года. Ночь. Товарищи уже уснули, а я тихонько пробрался в свой третий класс, чтобы здесь излить дневнику свое горе. Вчера вернулся из Киева, а сегодня уже за партой до обеда, а после обеда — за сеялкой в степи. Перед глазами свежая, усыпанная цветами могила Андрея Заболотного. Мы с Игорем поклялись на ней: «Мстить проклятым буржуям, не знать жалости к ним так же, как они не знают жалости к нам. Кровь за кровь, смерть за смерть!» К тому еще добавлю, что на арсенальском стрельбище я научился метко стрелять и что мне удалось провезти наган с патронами. Алексей похвалил меня за это. Ведь Окунь на хуторе вместе с немцами-колонистами организовал оборону против нас, то же самое сделаем и мы.

Вид прилично одетого человека позволил уполномоченному Международного комитета Красного Креста Михайле Щербе сидеть в большом зале Петроградской городской думы среди ее депутатов.

Попал он сюда случайно, прямо с Финляндского вокзала. Смеркалось. Сеяла холодная осенняя изморось, тишину пустых улиц нарушали одинокие выстрелы. Не мог же он признаться военному патрулю, с какой целью прибыл в Петроград, и потому вынужден был, воспользовавшись безупречным знанием французского языка, сказать командиру, якобы он гражданин нейтральной Швейцарии, добрался сюда через Швецию и Финляндию, чтобы проследить, законно ли, с точки зрения Гаагской конвенции, осуществляется в России революция.

Возвращая Щербе заполненное на французском и немецком языках удостоверение, командир патруля, высокий, с красивым лицом поручик, ответил по-французски:

— К сожалению, мосье Щерба, русская революция — это сплошное отрицание всякой законности. Грубый солдатский сапог растоптал элементарнейшие законы человеческого общежития, Все летит вверх тормашками, все растоптано.

Михайлу Щербу интересовало все, что происходило в восставшей столице: и линия невидимого фронта, которая, судя по выстрелам, проходит где-то здесь, среди притихших улиц, и наличие вооруженных сил, которые поднялись на последний бой, и даже настроение поручика, который, очевидно, принадлежал к активному вражескому лагерю.

— Мосье, как европеец, вы даже не сможете разобраться в том, что здесь у нас творится, — торопился выложить все, чем терзался, офицер. — Не ожидая Учредительного собрания, мужики разоряют дворянские усадьбы и делят не принадлежащую им землю, рабочие, вопреки воле законных хозяев, вводят на заводах свой контроль, солдаты на фронте мечтают о мире и братаются с врагом. И все это, мосье, под влиянием большевиков, этих ожесточеннейших разрушителей мировой цивилизации.

Щерба следил за лицом поручика: оно менялось, теряло свою обаятельность и, искаженное злобой, казалось уродливым от ненависти к тем, о ком он сейчас говорил.

— Революция развратила русский народ, вернула его в первобытное состояние. Театры закрываются, железные дороги без топлива, в больницах холодище, а из всех искусств живет лишь искусство Демосфена. Даже в армии, на всех фронтах, вместо того чтобы наступать, день и ночь митингуют. Мосье Щерба, вы — цивилизованный человек, вы можете представить себе, что случится с Россией, если в такое критическое для нее время у кормила власти встанет русский мужик?