Дмитро Бедзык - Украденные горы [Трилогия]

И вдруг — что это?.. Василь припал к окну, Мазуренко потянулся туда же. В полуверсте от железной дороги, посреди степи, они увидели свежее пожарище. Из черного вороха сгоревшей скирды еще поднималась к небу сизоватая струйка дыма. Среди золы стояла железная рама молотилки, перед нею маячил обгорелый локомотив без приводных ремней.

— Подожгли, — сказал Мазуренко.

Хмуро сведя брови, опустился на диван, сел согнувшись, оперся локтями о колена. Весь как-то сразу обмяк, постарел.

— У нас такого не было, — отозвался Василь, не отрываясь от окна.

Мазуренко молчал. Он надеялся, что и у него ничего подобного не может произойти. Пленные галичане — народ смирный, не допустят этого. Да и не за что поджигать его, он так много поработал на ниве народной культуры…

— У нас, — продолжал Василь, — еще ранней весной поделили и засеяли помещичью землю. Покровские крестьяне сейчас уже убрали в закрома урожай.

У Мазуренко невольно сжались в кулак пальцы. Так вот кого он приютил и усадил за свой стол! В тоне своего спутника он отчетливо уловил теплую симпатию к тем, кто в Покровском делил помещичью землю. А может, этот шелудивый щенок сам же и помогал тем разбойникам убирать чужой урожай? Может, передо мной даром что лемко, а потенциальный большевик, и привези я его на хутор Благодатный, он сделал бы с пленными австрийцами то, что уже успели натворить эти агитаторы, будь они неладны, по соседним экономиям.

— Прошу прощенья, добродий, — повернув голову от окна, проговорил Василь. — А почему вы сами, без принуждения, не отдали людям землю? Разве вы не любите нашей Украины? Вы же назвали себя деятелем национального возрождения. А какое, скажите на милость, может быть возрождение нации без земли? Без земли народ так и останется нищим, а господа помещики и дальше будут измываться над ним. Разве не так, сударь?

Мазуренко слушал, не находя что возразить. В первый момент, блеснув глазами, хотел было гневно крикнуть «вон отсюда», но все же сдержал себя, начал прислушиваться к словам юноши. Его внимание привлекла логичность его мысли. Украина без земли, народ без земли — абсурд, конечно. Парень мозговитый. Но он потому так по-большевистски рассуждает, что ровным счетом ничего не теряет от этого, потому что гол как сокол и может смело назваться пролетарием. А будь у его отца хоть малюсенькое поместье, он тоже бы не спал по ночам и искал защиты от революции.

— Но у меня определенные, культурного характера обязанности перед народом, — пояснил Мазуренко. — Я содержу в селе «Просвиту», был одним из основателей украинской гимназии в Екатеринославе, у меня изрядные расходы на музей…

— Но вы бы, добродий, были еще милее людям, если бы по доброй воле отдали им землю.

— Но это же моя земля, с дедов-прадедов моя! — теряя выдержку, воскликнул Мазуренко.

— О нет! Вы, добродий, значит, плохо знаете историю Украины.

— Что?!

— Прошу не гневаться, но земля, на которой вы, добродий, сидите, казацкая. Это царица Екатерина отдала вашему предку эту землю за то, верно, что хорошо умел царицыны черевички целовать.

— Да как ты смеешь?!

— Я говорю правду, добродий.

— За такую правду… — стиснув кулаки, вскочил Мазуренко с дивана, — за такую правду по морде бьют!

Василь тоже поднялся, готовый обороняться.

Но Мазуренко решил не связываться с широкоплечим молодым степняком. Зато, едва поезд остановился на ближайшей узловой станции, показал Василю на дверь:

— Иди, пока цел. Таких лемков мне не требуется.

6 августа 1917 года. С грустью вспоминаю трагическую судьбу того военного эшелона, который после «дискуссии» с Мазуренко подобрал меня на станции Бобринской. Славно ехалось мне в одной из теплушек среди солдат запасного полка, набранного из бывших фронтовиков, выписанных из разных военных госпиталей. Правда, за чаем меня не угощали деликатесами, зато сахару и душистого черного хлеба было вдосталь и даже свежее сало нашлось для такого гостя: ведь я же был из того гористого края, за который два года назад пролили эти солдаты свою кровь. Прихлебывая горячий чай, мне приятно было слушать, как один усатый солдат, уже пожилой дядько, постарше, пожалуй, моего отца, с багровым шрамом через всю щеку, расхваливал красоту моих гор, среди которых извивается шумливый, быстрый Сан. Хорошо отзывался он и о наших людях. А под конец, помянув недобрым словом царя и его генералов, скорбно вздыхая, заговорил о том, сколько в том Сане весной 1915 года потонуло русских солдат при внезапном наступлении немцев… Я рассказал про стычку с Мазуренко, и всю дорогу до Киева только и разговору было что о земле: что ее надо отобрать у помещиков, что враг теперь не на фронте, а в тылу.

На киевском перроне юнкера встретили эшелон пулеметами. Шестерых солдат, осмелившихся от имени полка выдвинуть генералу требование о мире, расстреляли на месте, а весь полк под огнем пулеметов загнали в вагоны и повезли на запад. Как мне потом сказал Андрей Павлович (ему партийный комитет поручил встретить на вокзале эшелон), солдат предали офицеры: со станции Фастов, где целый час простоял эшелон, им удалось уведомить по телефону штаб Киевского военного округа о настроениях распропагандированного большевиками полка.

Трагическая судьба ждала и гренадерский полк, который тоже отказался выехать из Киева на фронт, чтобы продолжать ненавистную народу войну. Полк разоружили, 87 наиболее активных солдат арестовали и предали военному суду. В своей телеграмме Керенский, главнокомандующий всеми вооруженными силами России, требовал для них смертной казни.

Я как раз добирался трамваем с вокзала на Подол, к Заболотным, как вдруг на Крещатике наш вагон остановился. Многолюдная колонна рабочих и солдат, перед которой расступались все военные заслоны, с красными знаменами и транспарантами спускаясь сверху по Институтской, пересекала Крещатик и мимо здания городской думы поднималась вверх по Михайловской к так называемым «присутственным местам», где как раз шел суд над гренадерами.

Я соскочил с трамвая и стал читать надписи на красных полотнищах: «Долой контрреволюционное правительство Керенского!», «Долой войну!», «Свободу героям гренадерам!» Какой-то усатый человек сказал мне, что, по всей вероятности, этих гренадеров как солдатских активистов расстреляют и что необходимо вырвать их из рук контрреволюции…

— Тогда и я с вами! — горячо воскликнул я. Перед моими глазами встала бесчеловечно-жестокая сцена расстрела возле вагона ни в чем не повинных солдат, среди которых был и тот, со шрамом на щеке, так вдохновенно говоривший о красоте моих гор.

Чей-то молодой высокий голос затянул боевую революционную песню, ее мгновенно подхватили остальные, вся огромная толпа.